Гольдман с ревом отлетел назад, бешено размахивая руками, чтобы удержать равновесие. Он упал на гроб
Гейджа, гроб модели «Вечный покой», сделанный в Сторивиле, штат Огайо, и стоивший очень недешево.
Оз, Великий и Узясный, упал на гроб моего сына, ошеломленно подумал Луис. Гроб свалился с подставки с оглушительным грохотом. Сначала упал левый край, потом правый. Замок открылся. Даже сквозь крики и плач, даже сквозь рев Гольдмана Луис услышал, как щелкнул открывшийся замок.
Гроб не распахнулся, изувеченные останки Гейджа не вывалились на всеобщее обозрение, но Луис хорошо понимал — и от этих мыслей ему стало дурно, — что все они были избавлены от этого страшного зрелища исключительно потому, что гроб упал на дно, а не на бок. А ведь он мог упасть и на бок. Гроб лишь чуть-чуть приоткрылся и тут же захлопнулся снова, но Луис успел разглядеть промельк серого — костюм, который они купили, чтобы предать земле вместе с телом Гейджа. И что-то розовое. Может быть, руку сына.
Сидя на полу, Луис закрыл лицо руками и разрыдался. Он потерял всяческий интерес к своему тестю, к ракетам MX, к спору сторонников постоянных и рассасывающихся швов, к тепловой смерти Вселенной. В эту минуту Луис Крид хотел умереть. Перед глазами вдруг встала картина: Гейдж с ушами Микки-Мауса, Гейдж хохочет и пожимает огромную лапу Гуфи на Мэйн-стрит в Диснейуорлде. Он видел это словно наяву.
Одна из опор помоста упала; другая накренилась и привалилась, как пьяная, к низенькой кафедре, за которой обычно стоит священник, произносящий траурную речь. Гольдман, распластавшийся среди цветов, тоже плакал навзрыд. Цветы — частично раздавленные, искалеченные — пахли еще сильнее.
Рэйчел все кричала и кричала.
Луис не мог ответить на ее крики. Образ Гейджа с ушами Микки-Мауса постепенно бледнел, но прежде чем он пропал окончательно, Луис успел услышать голос, объявлявший, что вечером будет фейерверк. Он сидел, пряча лицо в ладонях. Он не хотел, чтобы кто-то видел его: его заплаканное лицо, его потерю, его вину, его боль, его стыд и, самое главное, его трусливое желание умереть, чтобы вырваться из этого ужаса.
Распорядитель похорон и Дори Гольдман увели Рэйчел. Она все еще кричала. Позже, в другой комнате (отведенной специально для тех, кто не мог справиться с горем, — Зал-Для-Истерик или что-нибудь в этом роде, подумал Луис) она замолчала. На этот раз Луис — ошеломленный, но вменяемый и спокойный — сам сделал ей укол, предварительно выгнав из комнаты всех посторонних.
Дома он уложил ее в постель и сделал еще один укол. Потом укрыл ее одеялом и присел рядом, глядя на ее бледное, восковое лицо.
— Рэйчел, мне очень жаль, — сказал он. — Я отдал бы все, что угодно, лишь бы этого не случилось.
— Все нормально, — ответила она странным безжизненным голосом и повернулась на бок, спиной к Луису.
На языке вертелся идиотский вопрос: С тобой все в порядке? Но Луис его не задал. Это был не совсем тот вопрос, а вернее — совсем не тот. Луис хотел знать не это.
— Тебе очень плохо? — спросил он наконец.
— Очень плохо, Луис, — ответила она и издала странный звук, похожий на смех. — На самом деле ужасно.
Кажется, надо было сказать что-то еще, но у Луиса не нашлось подходящих слов. Он вдруг разозлился. На Рэйчел, на Стива Мастертона, на Мисси Дандридж и ее мужа с выпирающим кадыком, на всех и вся. Почему он должен всех утешать? Какого черта?!
Он выключил свет и вышел из спальни. Теперь надо было поговорить с дочерью, но Луис вдруг понял, что для нее у него тоже нет подходящих слов.
Когда он вошел в ее полутемную комнату, в первый миг ему показалось, что это не Элли, а Гейдж. Совершенно безумная, дикая мысль. Настоящий кошмар наподобие той прогулки во сне, когда Виктор Паскоу увел его в лес. Но сознание Луиса ухватилось за эту мысль, подкрепленную неверным мигающим светом от портативного телевизора, который Джад принес Элли, чтобы помочь ей скоротать время. Долгое-долгое время.
Конечно же, это был никакой не Гейдж. Это была Элли, которая теперь не только держала в руке фотографию Гейджа на санках, но и сидела на его стульчике. Она забрала стульчик из комнаты Гейджа и притащила к себе. Маленький складной стульчик с брезентовым сиденьем и брезентовой спинкой. На спинке была надпись, сделанная по трафарету: «ГЕЙДЖ». Рэйчел заказала по почтовому каталогу четыре таких стула. У каждого члена семьи был свой стул с его именем на спинке.
Стульчик Гейджа был явно мал Элли. Она еле втиснулась в него, и брезентовое сиденье опасно провисло под ней. Она прижимала к груди фотографию и таращилась на экран телевизора, где шло какое-то кино.
— Элли, пора спать, — сказал Луис и выключил телевизор.
Она поднялась со стульчика и сложила его. Похоже, она собиралась взять его с собой в кровать.
Луис помедлил, думая, как лучше сказать ей о стульчике, и в итоге спросил:
— Тебя уложить?
— Да, если можно, — сказала она.
— Ты не хочешь… не хочешь сегодня спать с мамой?
— Нет, спасибо.
— Точно?
Она слегка улыбнулась.
— Да. Она вечно стягивает на себя одеяло.
Луис тоже улыбнулся.
— Ну, тогда давай ложиться.
Элли не стала тащить стульчик в постель. Она разложила его и поставила в изголовье кровати, и у Луиса мелькнула совершенно нелепая мысль: вот кабинет самого юного в мире психотерапевта.
Элли разделась, положив фотографию Гейджа на подушку. Надела свою «кукольную» пижаму, взяла фотографию Гейджа и пошла с ней в ванную. Пристроив снимок на полочке, умылась, причесалась, почистила зубы и выпила свою ежедневную витаминку. Потом снова взяла фотографию и улеглась с ней в постель.
Луис присел рядом с дочерью и сказал:
— Элли, я хочу, чтобы ты знала: мы это переживем, если будем любить друг друга и друг друга поддерживать.
Каждое слово давалось с трудом, словно он не говорил, а ворочал набитые чем-то тяжелым тюки, и, закончив фразу, Луис почувствовал себя выжатым как лимон.
— Я буду хотеть сильно-сильно, — спокойно проговорила Элли, — и буду молиться, чтобы Бог вернул Гейджа.
— Элли…
— Бог может вернуть его, если захочет, — сказала Элли. — Он может все. Все, что захочет.
— Элли, Бог такого не делает, — неловко ответил Луис, и перед его мысленным взором встала картина: он лежит в ванне, а на крышке унитаза сидит Черч и таращится на него мутными, совершенно пустыми глазами.
— Он так делает, — не отступала Элли. — Учитель в воскресной школе рассказывал нам про Лазаря. Лазарь умер, а Иисус его оживил. Он сказал: «Лазарь, иди вон». И учитель нам объяснил, что если бы он просто сказал: «Иди вон», — то, наверное, ожили бы все мертвецы на том кладбище, а Иисус хотел оживить только Лазаря.