Словно она одновременно изменяла обоим.
— Дело не в этом, — ответила она.
В камере было темно, за окном еще не начало сереть. Оставалось два или три часа до того момента, как загремят о дверь ключи дежурной надзирательницы, пришедшей будить заключенных на первую поверку, и они, приведя себя в порядок, примутся стирать трусики, футболки, носки и развешивать их сушиться на палках от метел, приделанных к стене наподобие вешалок.
Тереса услышала, как ее сокамерница ворочается на койке. Через некоторое время она тоже легла иначе, стараясь заснуть. Где-то далеко, за металлической дверью и длинным коридором женского отделения, послышался голос. Я люблю тебя, Маноло, крикнула женщина. Я люблю тебя, Маноло, передразнил голос поближе. И я тоже его люблю, насмешливо прозвучал третий голос. Потом раздались шаги надзирательницы, и опять воцарилась тишина. Тереса в ночной рубашке лежала на спине, с открытыми в темноте глазами, ожидая, когда страх, неотвратимый и пунктуальный, явится на их ежеутреннее свидание, как только первый свет забрезжит за окном камеры, за занавесками, сшитыми карманницей Чарито.
— Мне хотелось бы тебе кое-что рассказать, — произнесла Пати.
И замолчала, будто больше ничего сказать не хотела или не была уверена, следует ли это рассказывать, а может, ждала какого-то отклика от Тересы. Но та не ответила ничего: ни «расскажи», ни «не надо». Лежала неподвижно, глядя в ночь.
— У меня там, на воле, спрятан клад, — наконец снова заговорила Пати.
Тереса услышала собственный смех прежде, чем поняла, что смеется.
— Ну надо же, — отозвалась она. — Прямо как у аббата Фариа.
— Точно, — теперь и Пати рассмеялась. — Но только я не собираюсь здесь умирать… На самом деле я не собираюсь умирать нигде.
— А что за клад? — поинтересовалась Тереса.
— В двух словах: кое-что пропало, и все это искали, но никто не нашел, потому что тех, кто это спрятал, больше нет в живых… Прямо как в кино, правда?
— По-моему, совсем не как кино. Это как в жизни.
Некоторое время обе молчали. Я не уверена, думала Тереса. Не уверена, что хочу выслушивать твои откровения, Лейтенант. Может, оттого, что ты знаешь больше меня, умнее меня и старше годами, и вообще мне далеко до тебя во всем, и я замечаю, что ты всегда смотришь на меня так, как ты смотришь; или, может, оттого, что меня вовсе не радует, что ты доходишь — кончаешь, как вы здесь говорите, — когда я тебя целую. Если человек устал, есть вещи, которых ему лучше не знать.
А я сегодня ночью очень устала — может, потому, что чересчур много пила, курила и нюхала, и вот теперь из-за этого не сплю. И в этом году я тоже очень устала.
И в этой жизни. Сейчас, на сегодняшний день, слова «завтра» не существует. Мой адвокат приходил ко мне только один раз. С тех пор я получила от него одно-единственное письмо: он писал, что вложил деньги в какие-то картины, что они сильно обесценились и что денег не осталось даже мне на гроб, если я вдруг умру.
Но, честное слово, мне наплевать. В том, что я торчу здесь, только один плюс: есть лишь то, что есть, и это позволяет не думать о том, что я оставила снаружи. Или о том, что ожидает меня там.
— Такие клады всегда опасны, — сказала она.
— Конечно, опасны. — Пати говорила очень тихо, медленно, будто обдумывая каждое слово. — Я и сама заплатила дорого… В меня стреляли, ты же знаешь. Бум, бум. И вот я здесь.
— Так что там с этим чертовым кладом, Лейтенант Пати О’Фариа?
Они снова рассмеялись в темноте. Потом в изголовье койки Пати затеплился огонек она зажгла сигарету.
— Я в любом случае пойду его добывать, — ответила она, — когда выберусь отсюда.
— Но зачем тебе? У тебя ведь есть деньги.
— Не столько, сколько мне нужно. Те деньги, что я трачу здесь, принадлежат не мне, а моей семье. — Слово «семья» прозвучало иронически. — А клад, о котором я говорю, — настоящее сокровище. Действительно большие деньги. Из которых вырастет еще больше, и еще, и еще.
— Ты правда знаешь, где он?
— Конечно.
— А у него есть хозяин?.. Я хочу сказать — другой хозяин, кроме тебя.
Огонек сигареты на мгновение вспыхнул ярче. Тишина.
— Это хороший вопрос, — наконец отозвалась Пати.
— Черт побери. Это самый главный вопрос.
Они опять замолчали. Ты ведь знаешь куда больше меня, думала Тереса. У тебя воспитание, порода, образование, адвокат, который иногда тебя навещает, и неплохие денежки в банке, даже если они принадлежат твоей семье. Но то, о чем ты мне сейчас говоришь, я знаю — и даже, возможно, гораздо лучше тебя. Хотя у тебя есть эти два шрама, похожих на звездочки, и жених на кладбище, и сокровище, которое ждет, когда ты выйдешь на волю, ты видела все это сверху. А я смотрела снизу. Поэтому я знаю то, чего ты не видела. Что было далеко-далеко от тебя с твоими светлыми волосами и белой кожей и манерами богатой дамочки из района Чапультепек. В детстве я видела грязь на своих босых ногах — там, в Лас-Сьете-Готас, где пьяные на рассвете стучали в нашу дверь, и я слышала, как моя мама открывала им. А еще я видела улыбку Кота Фьерроса. И камень Леона. Я швыряла настоящие сокровища в море на скорости пятьдесят узлов, когда за самой кормой резал воду мавр. Так что давай не будем.
— На этот вопрос трудно ответить, — в конце концов заговорила Пати. — Конечно, есть люди, которые искали его. Они считали, что имеют на него кое-какие права… Но это было давно. Теперь никто не знает, что я в курсе.
— А зачем было рассказывать мне?
Огонек сигареты дважды красновато блеснул, прежде чем Тереса услышала ответ:
— Не знаю. Или, может быть, знаю.
— Вот уж не думала, что у тебя такой длинный язык. А представь, я окажусь стукачкой и пойду болтать направо и налево.
— Нет. Мы уже давно вместе, и я наблюдала за тобой. Ты не из таких.
Снова наступила пауза, затянувшаяся дольше предыдущих.
— Ты не болтаешь, и ты не предательница.
— Ты тоже, — ответила Тереса.
— Нет. Я совсем другая.
Тереса увидела, как огонек сигареты погас. Ее одолевало любопытство, но вместе с тем ей хотелось, чтобы этот разговор поскорее закончился. Дай Бог, чтобы она больше не вспоминала об этом, подумала она. Я не хочу чтобы завтра Пати пожалела, что наболтала лишнего, говорила со мной о том, о чем не стоило, что далеко от меня — там, куда я не могу пойти за ней. А если она сейчас уснет, мы всегда сможем притвориться, что ничего не было, и свалить вину за все на порошок, вечеринку и текилу.
— Может, в один прекрасный день я предложу тебе съездить за этим кладом, — вдруг снова заговорила Пати. — Вдвоем — ты и я.
Тереса затаила дыхание. Да уж, подумала она. Теперь нам уже не удастся сделать вид, что этого разговора не было. То, что мы говорим, держит нас в плену гораздо крепче, чем то, что мы делаем или о чем молчим.