— В тюрьме мне было не до праздников.
— Ну ведь кое-что мы все-таки устраивали.
Обе рассмеялись, вспоминая. Тереса обратила внимание, что в баре среди множества самых разнообразных напитков есть текила, а среди гостей сновали горничные в форменных платьях с подносами канапе. Все было устроено просто замечательно. Двое гитаристов, окруженные гостями, играли фламенко. Музыка, одновременно веселая и грустная — то одно, то другое настроение налетало, как порывы ветра, — была под стать этому месту и этому пейзажу. Иногда в такт ей слушатели принимались хлопать в ладоши, некоторые молодые женщины начинали танцевать севильяну или фламенко — как бы шутя, не переставая болтать со своими спутниками, а Тереса, глядя на них, завидовала той раскованности, с которой они ходили туда-сюда, здоровались, беседовали, изящно курили так же, как это делала Пати: одна рука, лежащая на коленях, поддерживает локоть другой, подносящей к губам зажатую между указательным и средним пальцами дымящуюся сигарету, Может, это и не самое высшее общество, но она смотрела на них, как зачарованная — так непохожи были они все на тех людей, которых она вместе с Блондином Давилой знала в Кульякане, так немыслимо — на тысячи лет и километров — далеки от ее совсем еще недавнего прошлого, от того, чем была она или чем ей никогда не суждено было стать. Даже Пати казалась ей какой-то нереальной связующей нитью между этими двумя — такими разными — мирами. И Тереса, глядя на этих женщин как бы извне, сквозь блестящее стекло витрины, не упускала ни одной детали их одежды, обуви, макияжа, причесок, драгоценностей, запоминала аромат их духов, манеру держать стакан или закуривать сигарету, откидывать голову, смеясь, и при этом класть руку на рукав собеседника-мужчины. Вот как нужно вести себя, решила она, и дай бог мне научиться. Так же двигаться, говорить, смеяться и молчать; именно так она представляла себе все, читая романы, а не так, как это пытаются изображать в кино или по телевизору. И хорошо, что можно смотреть, оставаясь столь незначительной, что до тебя никому нет дела; внимательно наблюдать и замечать, что почти всем гостям-мужчинам уже за сорок, одеты они не слишком строго — без галстуков, воротники рубашек расстегнуты, — у них темные пиджаки, дорогие туфли и часы и бронзовая кожа, вряд ли приобретшая загар на полевых работах. Что же до женщин, они четко делились на два типа: одни — видимо, любовницы — все красивые, длинноногие, в чересчур пышных туалетах, перегруженные драгоценностями и бижутерией; другие одеты лучше и строже, меньше украшений и макияжа — в их облике результаты вмешательства пластической хирургии и обладание деньгами (первое являлось следствием второго) выглядели вполне естественно. Сестры Пати, с которыми та сразу же познакомила Тересу, относились к этому второму типу: подправленные носы, подтянутая в операционной кожа, светлые мелированные волосы, отчетливое андалусское произношение дам из хорошей семьи, изящные руки, за всю жизнь не вымывшие ни одной тарелки, платья от дорогих фирм. Старшей было около пятидесяти, младшей сорок с небольшим, обе похожи на Пати — формой лба, овалом лица, особой манерой кривить уголок рта, разговаривая или улыбаясь. Они оглядели Тересу с головы до ног с одним и тем же выражением лица — их высоко вскинутые брови означали, что ее за пару секунд оценили и вычеркнули из списка людей, достойных внимания, — после чего вновь занялись своими светскими обязанностями и гостями. Свиньи, процедила сквозь зубы Пати, едва они повернулись спиной, а Тереса в это время думала: зря я оделась, как контрабандистка, наверное, надо было надеть что-нибудь другое, серебряные браслеты и юбку, а не эти джинсы, каблуки и старую блузку — они посмотрели на нее так, будто это просто тряпка.
Старшая, вполголоса принялась рассказывать Пати, замужем за полным кретином, вон за тем лысым толстяком, который там ржет, слышишь, над собственными анекдотами, а вторая доит отца как хочет. Впрочем, они обе его доят.
— А твой отец тоже здесь?
— Господи, конечно же, нет. — Пати изящно сморщила нос, не донеся до рта стакан с неразбавленным виски со льдом. — Этот старый козел окопался в своем доме в Хересе… В деревне у него, видите ли, открывается аллергия. — Она издевательски хохотнула. — Ну, знаешь, цветочная пыльца и все такое.
— Зачем ты пригласила меня?
Не глядя на нее, Пати отпила из стакана.
— Я подумала, — ответила она, облизнув мокрые губы, — что тебе не помешает пропустить рюмочку.
— Для этого на свете есть бары. А тут ведь не моя компания и не моя обстановка.
Поставив стакан на стол, Пати закурила новую сигарету. Предыдущая, незагашенная, дотлевала в пепельнице.
— И не моя. Или, по крайней мере, не совсем моя. — Она презрительно обвела взглядом собравшихся. — Мои сестры — абсолютные идиотки: они считают, что посредством этого праздника как бы заново вводят меня в свет. Вместо того, чтобы спрятать меня куда подальше, выставляют меня напоказ, понимаешь?.. Этим стараются доказать, что не стыдятся заблудшей овцы… Сегодня ночью они улягутся спать, как обычно, без всяких желаний и со спокойной совестью.
— А может, ты несправедлива к ним. Вдруг они и вправду рады?
— Несправедлива?.. Здесь? — Пати с неприятной усмешкой прикусила нижнюю губу. — Ты можешь себе представить, что никто, ни единая душа, до сих пор даже не спросил меня, каково мне было за решеткой?.. Запретная тема, табу. Только «привет, дорогая». Чмок, чмок. Выглядишь замечательно. Как будто я вернулась после отдыха где-нибудь на Карибском побережье.
Здесь она говорит не так, как в Эль-Пуэрто, подумала Тереса. Как-то развязнее, что ли, и многословнее. Вроде бы все то же самое и теми же словами, но как-то иначе: будто здесь она считает себя обязанной давать мне объяснения, которые в нашей прежней жизни были не нужны. Тереса наблюдала за ней с самого первого мгновения, когда бывшая сокамерница, отделившись от группы гостей, пошла ей навстречу, и потом, когда Пати раз-другой ее покидала, чтобы оказать внимание другим приглашенным. Тереса не сразу признала ее. Не сразу привыкла к ее улыбкам, которые видела издали, к ее жестам, выдающим общность с окружающими людьми, незнакомыми и чужими для самой Тересы, к манере Пати брать предложенную сигарету и наклонять голову к подставленной зажигалке, время от времени находя глазами ее, Тересу, которая оставалась в стороне от всего и вся, поскольку сама не решалась подойти ни к кому а к ней никто не подходил и не обращался. Наконец Пати вернулась, они уселись в кресла на крыльце. Только теперь мало-помалу Тереса начала узнавать подругу. Действительно, сейчас Пати говорила больше, чем раньше, как бы стараясь все объяснять и оправдывать, словно опасаясь, что Тереса не поймет или — вдруг пришло ей в голову — не одобрит. Это предположение заставило ее задуматься. Похоже, легенды, окружающие человека в тюрьме, ничего не стоят вне ее стен, решила она, поэтому выйдя на свободу, приходится как бы заново создавать свой образ. Так что, может, здесь Лейтенант О’Фаррелл просто никто или не совсем та фигура, какой бы ей хотелось быть или выглядеть. А еще — может, она боится понять, что я это понимаю. Мне-то в этом смысле повезло: я до сих пор не знаю, кем была там, за решеткой, и, может, поэтому меня не слишком беспокоит, кто я на воле.