— Скажи им, чтобы принимались за дело, — приказал он. — Подожги эту церковь, придумай что угодно. Ты понял? Что угодно.
В вас воплощены все женщины мира.
Джозеф Конрад. Золотая стрела
У Лоренсо Куарта имелся только один галстук. Шелковый, темно-синий, купленный в магазине мужских рубашек на Виа-Кондотти, в полутора сотнях шагов от его дома. Куарт всегда носил галстуки одного и того же типа — традиционного покроя, чуть уже того, что диктовала мода. Вообще-то, он пользовался ими мало, всегда с очень темными костюмами и белыми рубашками, а когда галстук мялся или пачкался, покупал другой такой же. Это случалось всего пару раз в год, потому что чаще всего он носил черные рубашки со стоячим воротничком, которые гладил сам с аккуратностью старого военного, привыкшего к неожиданным проверкам со стороны начальников, помешанных на соблюдении устава. Все действия, совершаемые Куартом в этой жизни, словно бы подчинялись некоему уставу. Склонность к этому жила в нем всегда, сколько он помнил себя: задолго до того, как распростертый крестообразно на каменном полу, плиты которого холодили прижатое к ним лицо, он был рукоположен в священники. С семинарских лет Куарт принял дисциплину Церкви как действенную норму для организации своей жизни. Взамен он обрел уверенность, будущее и дело, к которому мог приложить свои таланты; однако в отличие от других, ни тогда, ни позже, после принятия сана, он не продавал свою душу ни покровителю, ни могущественному другу. Он думал — и, пожалуй, это было единственным проявлением наивности с его стороны, — что достаточно соблюдать правила, чтобы обеспечить себе уважение других. И на самом деле немало наставников и начальников дивились дисциплинированности и уму молодого священника. Это благоприятствовало его карьере: шесть лет он провел в семинарии, два года изучал философию, историю Церкви и теологию, получил стипендию в Риме и стал доктором канонического права — специалистом в области внутренней системы законов Церкви. Профессора Грегорианского университета выдвинули его кандидатуру для поступления в Папскую академию; там Куарт изучал дипломатию и отношения между Церковью и государством. Затем он проходил боевое крещение и закалялся в нунциатурах двух-трех европейских стран, куда был направлен службой Государственного секретаря, пока Монсеньор Спада не включил его формально в штат Института внешних дел. Тогда Куарту только что исполнилось двадцать девять. Он пошел к Энцо Ринальдини и заплатил сто пятнадцать тысяч лир за свой первый галстук.
С тех пор прошло десять лет, а у него по-прежнему возникали проблемы всякий раз, когда приходилось завязывать узел. Не то чтобы он не знал, как это делается; но, стоя неподвижно перед зеркалом в ванной и видя в нем воротник белой рубашки и полоску синего шелка в своих руках, он испытывал отчетливое ощущение уязвимости. Отказаться от стоячего воротничка и черной рубашки, идя на ужин с Макареной Брунер, представлялось ему опасным — все равно что для храмовника отправляться на переговоры с мамелюками под стенами Тира без кольчуги. Это сравнение заставило его усмехнуться, но усмешка получилась кривоватая. Он взглянул на часы. Времени было достаточно для того, чтобы успеть одеться и дойти пешком до нужного ресторана, который, если верить плану города, находился на площади Санта-Крус, в нескольких шагах от старинной арабской стены. Что вызвало у него малоприятную ассоциацию.
Лоренсо Куарт был пунктуален, как любой из швейцарских роботов, бритоголовых и в пестрой форме, несущих охрану Ватикана. Он всегда точно рассчитывал время, как будто держал в голове записную книжку с расписанием. Это позволяло максимально использовать любой кусочек времени, которым он располагал. Сейчас времени хватало, так что Куарт заставил себя спокойно и аккуратно заняться завязыванием узла. Он любил двигаться медленно, ибо его самоконтролем была гордыня; а все, что он мог вспомнить о своих отношениях с остальным миром, сводилось к состоянию постоянного напряжения: не сделать бы торопливого или неторопливого жеста, не сказать бы лишнего слова, не прийти бы чересчур рано или чересчур поздно, не нарушить бы спокойствия, порождаемого выполнением правил. Правила всегда превыше и прежде всего. Благодаря им даже тогда, когда ему приходилось нарушать другие кодексы (Монсеньор Спада, обладавший неоспоримым талантом к эвфемизмам, называл это «ходить по внешнему краешку законности»), моральные нормы пребывали в безопасности. Его единственной верой была вера солдата. К нему никак не подходила бытовавшая в курии присказка: Tutti i preti sono falsi. [51] Правда это или нет — ему от этого было ни жарко ни холодно. Лоренсо Куарт был спокойным честным храмовником.
Может быть, поэтому, посмотрев пару секунд на свое отражение в зеркале, Куарт развязал галстук и снял его. Потом, сняв и белую рубашку, бросил ее на табурет в ванной. В одних брюках он подошел к шкафу, достал из ящика черную рубашку со стоячим воротничком и надел ее. Когда он застегивал воротничок, его пальцы коснулись шрама под левой ключицей: то была память об операции, перенесенной после того, как американский солдат сломал ему плечо ударом приклада во время вторжения в Панаму, единственный шрам, полученный им при исполнении служебных обязанностей. Алый знак храбрости или пальма мученичества, как иронизировал Монсеньор Спада. И хотя эта история произвела большое впечатление на Его Преосвященство и на ватиканских любителей порыться в чужих биографиях, сам Куарт предпочел бы, чтобы тот здоровяк в каске, с винтовкой М-16 в руках и нашивкой «Дж. Ковальски» на бронежилете — «еще один поляк», как едко заметил потом Монсеньор Спада, более серьезно отнесся к ватиканскому дипломатическому паспорту, предъявленному ему в нунциатуре в день, когда Куарт вел переговоры о сдаче генерала Норьеги.
За исключением этого удара прикладом, панамское дело явилось безупречной операцией, которая теперь считалась в ИВД классической моделью дипломатии в условиях кризиса. Через несколько часов после того, как началось американское вторжение и генерал Норьега переступил порог дипломатического представительства Ватикана, Куарт приземлился там после рискованного перелета из Коста-Рики. Его официальная миссия заключалась в оказании помощи нунцию, однако на самом деле он должен был контролировать переговоры и информировать непосредственно ИВД, освободив от этой задачи Монсеньора Экторо Бонино, аргентинца итальянского происхождения, чуждого дипломатической карьеры, и не пользующегося полным доверием Государственного секретаря, когда дело касалось контактов с представителями иных конфессий. А тут обстановка сложилась действительно специфическая: американские солдаты установили мощную звуковую аппаратуру и круглые сутки крутили на всю катушку хард-рок, бивший по и без того до предела напряженным нервам нунция и укрывшихся у него людей. В здании представительства, размещенные в кабинетах и коридорах, кое-как сосуществовали тогда никарагуанец — начальник контрразведки у Норьеги, пятеро баскских сепаратистов, экономический советник с Кубы, все время угрожавший покончить с собой, если его не доставят в Гавану в целости и сохранности, агент испанской разведки, который чувствовал себя как дома, ходил играть в шахматы с нунцием и передавал сообщения в Мадрид, трое торговцев наркотиками из Колумбии и сам генерал Норьега, за голову которого американцы назначили солидное вознаграждение. В качестве благодарности за предоставление убежища Монсеньор Бонино требовал, чтобы его гости ежедневно ходили к мессе, и было трогательно видеть, как они по-братски целуют друг друга в щеку: кубинец торговцев наркотиками, баски никарагуанца, никарагуанец испанца, а Норьега молится и бьет себя в грудь под суровым взглядом нунция, в то время как на улице Брюс Спрингстин барабанит «Рожденный в США». В критическую ночь осады, когда коммандос из «Дельты» с вымазанными сажей носами пытались атаковать нунциатуру, Куарт поддерживал телефонную связь с архиепископами Нью-Йоркским и Чикагским, пока не добился, чтобы президент Буш отменил распоряжение о захвате здания. В конце концов Норьега сдался без особых условий, никарагуанец и баски были без лишнего шума вывезены из Панамы, а наркодельцы исчезли сами, чтобы позже объявиться в Медельине. Только у кубинца, который вышел последним, возникли проблемы, когда морские пехотинцы обнаружили его в багажнике старенького «шевроле», нанятого Куартом, в котором агент испанской разведки пытался вывезти его из нунциатуры — из любви к искусству, рискуя собственной карьерой. Соглашение о его вывозе было секретным, и именно поэтому рядовой Ковальски ничего не знал. Далек он был и от разных дипломатических тонкостей, так что попытка Куарта вмешаться закончилась для него сломанным плечом, несмотря на его стоячий воротничок священнослужителя и ватиканский паспорт. Что же до нервного кубинца по фамилии Хирон, он месяц просидел в одной из майамских тюрем. И не только не выполнил обещания покончить с собой, но получил по выходе из тюрьмы политическое убежище в Соединенных Штатах — после интервью, данного журналу «Ридерз дайджест» и озаглавленного «Меня Кастро тоже обманул».