Куарт осторожно положил ложечку рядом с чашкой.
— Не беспокойтесь. Я тоже иногда поминаю имя Господа.
— Это любопытно. — Она немного наклонилась вперед, так что легкая шелковая блузка коснулась края стола. На секунду Куарт представил себе, что там внутри: тяжелое, смуглое, нежное. Да, ему потребуется не один холодный душ, чтобы забыть об этом. — Я знаю дона Приамо десять лет — с тех пор, как он появился в нашем приходе, но я совсем не представляю себе жизнь священника, так сказать, изнутри. Никогда даже не задумывалась об этом — вот только теперь, глядя на вас… — Она снова посмотрела на руки Куарта, потом подняла взгляд на стоячий воротничок. — Как вам удается соблюдать ваши три обета?
Если бывают неуместные вопросы, подумал он, то сейчас как раз подходящий момент для них. Устремив взор на бокал, он призвал на помощь все свое хладнокровие.
— Каждый справляется как может.
Он приподнял бокал, как будто для тоста, но не стал пить вино, а поставил его обратно на стол и занялся своим кофе. Макарена Брунер расхохоталась своим искренним, звонким смехом, таким заразительным, что Куарт тоже чуть не рассмеялся.
— А вы сами? — спросила она, все еще улыбаясь. — Послушание, целомудрие, бедность… Вы послушны?
— Обычно да. — Он поставил чашечку на блюдце, вытер губы и, аккуратно сложив салфетку, положил ее на стол. — Правда, мне свойственна склонность к осмыслению, но я всегда подчиняюсь дисциплине. Есть вещи, в которых без дисциплины нельзя, и моя работа как раз такая.
— Вы намекаете на дона Приамо?
Куарт поднял бровь с рассчитанно-безразличным видом. Он, в общем-то, ни на кого не намекал, пояснил он, однако если уж она сама упомянула отца Ферро, то уместно заметить, что сей служитель Божий являет собой пример, отнюдь не достойный подражания. Слишком уж он, мягко выражаясь, самостоятелен. А по катехизису — подвержен смертному греху номер один.
— Вы совсем не знаете его жизни, а значит, не можете судить.
— Я не претендую на то, чтобы судить, — с тем же видом возразил Куарт. — Я пытаюсь понять.
— Вы не пытаетесь даже понять! — горячо и настойчиво воскликнула она. — Он полжизни провел в сельском приходе, в Пиренеях, в Богом забытой деревушке… Зимой она бывала месяцами отрезана от внешнего мира из-за снега, а иногда ему приходилось преодолевать восемь-десять километров, чтобы причастить умирающего. Там жили только старики, и постепенно они все вымерли. Он хоронил их своими руками… а потом не осталось никого. От всего этого у него появились своего рода навязчивые идеи относительно жизни и смерти и относительно той роли, которую вы, священники, призваны играть в мире… Для него эта церковь имеет огромное значение. Он считает ее крайне нужной людям и утверждает, что закрывшаяся или переставшая существовать церковь — это потерянный кусок неба. А поскольку никто к нему не прислушивается, он не сдается, а борется. Он говорит, что уже проиграл слишком много битв там, в горах.
Все это прекрасно, согласился Куарт. Очень трогательно. Он даже видел пару фильмов с похожими сюжетами. Однако пока еще отец Ферро обязан подчиняться церковной дисциплине. «Мы, священники, — подчеркнул он, — не можем свободно бродить по жизни, провозглашая независимые республики. В наше время это исключено».
Она покачала головой:
— Вы недостаточно хорошо его знаете,
— Он сам не дает мне возможности узнать его лучше.
— Завтра мы это устроим. Обещаю. — Ее взгляд снова был прикован к его рукам. — А что касается бедности, то должна сказать, что одеваетесь вы очень хорошо. Я умею распознавать дорогую одежду — даже на священнике.
— В определенной степени это связано с моей работой. Приходится общаться с людьми. Ужинать с красивыми севильскими герцогинями. — Они без улыбки посмотрели друг другу в глаза. — Считайте мою дорогую одежду чем-то вроде формы.
Последовало недолгое молчание; никто из них не сделал попытки заполнить его. Куарт спокойно переждал паузу. В конце концов заговорила она:
— Сутана у вас тоже есть?
— Конечно. Но я редко надеваю ее.
Принесли счет, и он хотел было расплатиться, но Макарена Брунер не позволила.
— Ведь это я пригласила вас, — твердо сказала она, так что ему пришлось сидеть и смотреть, как она достает из сумочки золотую карточку «Америкэн Экспресс». — Я всегда отсылаю свои счета мужу, — лукаво заметила женщина, когда официант удалился. — Это обходится ему дешевле, чем пенсион, который пришлось бы платить мне в случае развода. Мы еще не обсудили третий из ваших обетов, — продолжала она после небольшой паузы. — Вам удается соблюдать обет целомудрия?
— Боюсь, что да.
Медленно кивнув, она обвела глазами зал, затем вновь взглянула на Куарта. Теперь она смотрела на его рот и глаза, и взгляд был оценивающий.
— Только не говорите, что вы никогда не были с женщиной.
Есть вопросы, на которые невозможно ответить в одиннадцать часов вечера в севильском ресторане, при свете свечи; но, похоже, она и не ожидала ответа. Достав из сумочки пачку сигарет, она сунула одну в рот, а потом, с естественным и в то же время рассчитанным бесстыдством, пошарила правой рукой в левой части своего декольте и извлекла пластмассовую зажигалку, которая находилась под бретелькой бюстгальтера. Куарт смотрел, как она зажигает сигарету, и старался не думать ни о чем. Лишь спустя некоторое время он позволил себе мысленно сформулировать вопрос: в какой дьявольский водоворот его затягивает?
На самом деле благодаря воспитанию, полученному в Риме, и собственной работе над собой в течение последних десяти лет отношение Куарта к сексу эволюционировало в направлении, отличном от того, в котором обычно толкали священников сплетни и грязь семинарской жизни и общие нормы церковных установлений. В замкнутом мире, управляемом понятием вины, в мире, отвергающем контакт с женщиной, в мире, где единственным негласно принятым решением вопроса являлась мастурбация либо подпольный секс, позже искупаемый покаянием, дипломатическая деятельность и работа в Институте внешних дел предоставляли возможности для того, что Монсеньор Спада, большой специалист в области эвфемизмов, именовал тактическими отступлениями. Общее благо Церкви, рассматриваемое как высшая цель, иногда оправдывало использование некоторых средств, и в этом смысле физическая привлекательность какого-нибудь секретаря нунциатуры и его популярность среди супруг министров, финансистов и послов, легко поддающихся инстинктивному желанию окружить лаской и заботой молодого симпатичного священника, открывали перед ним многие двери, в которые не удавалось проникнуть монсеньорам или преосвященствам более старшего возраста. Монсеньор Спада называл это «синдромом Стендаля» в память о двух его персонажах — Фабрицио дель Донго и Жюльене Сореле, о перипетиях жизни которых он заставил Куарта прочесть, как только тот начал работать в ИВД. По мнению Мастифа, культура вполне могла уживаться с дрессировкой. В свете всего этого каждому предоставлялось решать самому за себя, руководствуясь собственным разумом и понятиями о морали; в конце концов, каждый священник являлся посланцем Господа на поле битвы, где его оружием были молитва и здравый смысл. Потому что, наряду с преимуществами, которые давала возможность слышать чужие откровения на приемах, в частных беседах или на исповеди, в этой системе присутствовали и рискованные моменты. Многие женщины обращались к священнику как к эмоциональной замене желанного, но оказавшегося недостижимым мужчины или безразличного супруга; а ничто так не смущает покой старика Адама, не дремлющего под бесчисленным множеством сутан, как невинность юной девушки или откровения разочарованной женщины. Короче говоря, негласное прощение со стороны начальства было более или менее гарантировано — ладья Святого Петра много наплавала и многое повидала на своем веку, — если только дело обходилось без скандала и налицо были оперативные результаты.