— Я делаю репортаж, — торопливо проговорил Бонафе, прежде чем Гавира успел открыть рот, чтобы велеть ему убираться. — О церкви, которая вас интересует.
— А от меня вам что надо?
Бонафе поднял маленькую пухлую руку — ту самую, которую не захотел пожать финансист.
— Видите ли… — Его улыбка стала примирительной, — Если иметь в виду, что банк «Картухано» больше всех заинтересован в том, чтобы храм Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, был снесен, то, полагаю, небольшая беседа или заявление… Ну, вы понимаете
Гавира бесстрастно смотрел на него:
— Ничего не понимаю. Абсолютно.
Не теряя терпения, Онорато Бонафе кратко обрисовал ему положение вещей: «Картухано», церковь, возможность использования земли, на которой она стоит. Приходский священник, несколько сомнительный тип, конфликтующий с архиепископом Севильским и находящийся под угрозой дисциплинарного взыскания или чего-то в том же роде. Две случайных — или кто их знает каких — смерти. Специальный посланник из Рима. И, гм, красавица жена, или бывшая жена, дочь герцогини дель Нуэво Экстреме, И вот она и этот священник из Рима…
Он вдруг остановился, увидев выражение липа Гавиры. Банкир шагнул к нему, глядя в упор.
— Ну, в общем, вы понимаете, — быстренько закруглился Бонафе. — Я рассказываю вам это, чтобы вы составили себе представление… Мы опубликуем всю эту историю на следующей неделе. И разумеется, ваше мнение или ваши слова были бы крайне важны.
Банкир продолжал молча смотреть на него. Онорато Бонафе решил улыбнуться, чтобы показать, как терпеливо он ждет ответа, но улыбка что-то не получилась.
— Вы, — проговорил наконец Гавира, — хотите, чтобы я рассказал вам.
— Совершенно верно.
Мимо прошел Перехиль, и при виде Бонафе в его взгляде, как показалось Гавире, промелькнула тревога. Гавира испытал мгновенный соблазн позвать его и спросить, связано ли это с присутствием журналиста на выставке, но момент был неподходящим для очных ставок. К тому же он испытывал гораздо большее искушение — пинками выкинуть этого скользкого толстяка с манерами шантажиста.
— А если я поговорю с вами, что мне это даст?
Улыбка Бонафе наконец-то расцвела во всю ширь, наглая и самоуверенная. Вот это разговор, означала она.
— Ну, вы сможете контролировать информацию. Дать свою версию событий… — Бонафе сделал многозначительную паузу. — Чтобы вам было яснее — обретете сторонников в нашем лице.
— А если нет?
— Тогда совсем другое дело. Репортаж в любом случае будет опубликован, но вы упустите свой шанс.
Теперь улыбнулся Гавира, и это была улыбка Аренальской акулы.
— Это похоже на угрозу.
Журналист покачал головой: похоже, он не знал об этом прозвище.
— Да нет же, ни в коем случае. Я просто открываю свои карты. — Его свиные глазки под набрякшими веками блеснули жадным блеском. — Я играю с вами честно, сеньор Гавира.
— И почему же это вы играете со мной честно?
— Н-ну… не знаю. — Бонафе оправил полы своего мятого пиджака. — Наверное, потому, что в глазах общественного мнения вы вызываете симпатию… так сказать, ваш образ… ну, вы понимаете: молодой банкир, внедряющий новый стиль, и так далее. Вы хорошо получаетесь на фотографиях, нравитесь дамам. Одним словом, вы — товар, который хорошо продается. Вы сейчас в моде, и мой журнал может весьма способствовать тому, чтобы вы оставались в моде. Считайте это операцией по поддержанию имиджа. — Тут он придал своему лицу соответствующее выражение. — А вот ваша супруга…
— Что — моя супруга?
Каждое из этих трех слов прозвенело, как осколок льда, но Бонафе, похоже, не заметил этого сигнала надвигающейся опасности.
— Она также весьма фотогенична. — Он, не смущаясь, выдержал взгляд своего собеседника. — Хотя, думаю, этот тореадор… Ну, вы же знаете. Это уже в прошлом. А вот теперь этот священник из Рима… Вы понимаете, кого я имею в виду?
Гавира быстро соображал, взвешивая все «за» и «против». Ему нужна только неделя, а потом уже будет все равно. Цену этот тип назвал вполне ясно.
— Да, понимаю, — все еще с отсутствующим видом произнес он, — Скажите, во что, по-вашему, мне обойдется эта операция по поддержанию имиджа?
Бонафе, подняв обе ладони, соединил кончики пальцев не то молитвенным, не то благодарным жестом. Он явно испытывал облегчение и выглядел прямо-таки счастливым.
— Ну… Я, в общем-то, думал о более или менее подробной беседе касательно этой церкви. Об обмене впечатлениями. А потом… не знаю… — Он многозначительно посмотрел на банкира. — Возможно, вы захотите вложить какие-то средства в прессу.
Мимо снова прошел Перехиль, окинув обоих как бы случайным взглядом. Гавира заметил, что его помощник по-прежнему выглядит встревоженным. Снова изобразив на лице улыбку, он повернулся к Бонафе, но в этой улыбке никто не сумел бы уловить и намека на симпатию. Журналист, видимо, почувствовал это, потому что беспокойно заморгал.
— Я уже давно вкладываю средства в прессу, — сказал Гавира. — Только мне пока не приходилось иметь дело с такими людьми, как вы.
Бонафе изобразил на сальном лице сообщническую улыбку, и складки кожи его двойного — или тройного — подбородка затряслись, как желе. А Гавира, глядя на него, подумал: этот Онорато Бонафе — как раз такой мерзкий, скользкий тип, каких обычно убивают в фильмах.
— Что меня завораживает в Европе, — сказала Грис Марсала, — это ее долгая память. Достаточно войти в такое место, как это, взглянуть на какой-нибудь пейзаж, прислониться к старой стене — и на тебя разом нахлынет все. Твое прошлое, твои воспоминания. Ты сам.
— Поэтому вы так одержимы этой церковью? — спросил Куарт.
— Не только этой церковью.
Они стояли перед статуей Иисуса Назарянина с настоящими волосами и висящими вокруг нее на стене пыльными экс-вото. В глубине храма, за лесами, в полумраке, окружавшем фигуры Пресвятой Богородицы и молящихся герцога и герцогини дель Нуэво Экстремо, мягко поблескивала позолоченная резьба.
— Вероятно, чтобы понять это, нужно быть американцем, — продолжила Грис Марсала через несколько мгновений. — Там временами у тебя возникает впечатление, что все это построено чужими. А здесь — в один прекрасный день ты приезжаешь и понимаешь, что это твоя собственная история. Что ты сам, руками своих предков, клал камень на камень. Возможно, этим и объясняется то действительно завораживающее воздействие, которое Европа оказывает на многих моих соотечественников. — Она улыбнулась то ли Куарту, то ли собственным мыслям. — Ты заворачиваешь за угол — и вдруг вспоминаешь. Ты считал себя сиротой, а оказывается, что это не так. Может быть, поэтому теперь мне не хочется возвращаться.
Она стояла прислонившись к белой стене, возле чаши со святой водой. Ее седые волосы, как всегда, были заплетены на затылке в косичку, от старой темно-синей водолазки чуть пахло потом, большие пальцы засунуты в задние карманы джинсов, испачканных гипсом и известью.