– Какие разговоры шли между пленными?

– Разговоры между солдатами на родине шли только на тему женщин, но в плену тема № 1 была еда. Я хорошо помню одну беседу. Один товарищ сказал, что после обеда он мог бы кушать еще три раза, тогда его сосед схватил свой деревянный костыль и хотел его побить, потому что, по его мнению, можно было бы есть не три, а десять раз.

– Среди вас были офицеры или были только солдаты?

– Офицеров не было.

В середине лета почти все снова были здоровы, раны залечены, никто не умер. И даже те, кто поправился раньше, все равно оставались в лазарете. В конце августа пришел приказ о переводе в трудовой лагерь сначала в Москву, а оттуда в район Уфы на Урале. После почти райского времени в лазарете я понял, что совсем отвык от физической работы. Но расставание стало еще тяжелее и оттого, что ко мне здесь относились дружелюбно и милосердно. В 1949 году, проведя почти восемь лет в плену, я вернулся домой.

Диршка Клаус-Александр (Derschka, Klaus Alexander)

Синхронный перевод – Анастасия Пупынина

Перевод записи – Валентин Селезнев

– Меня зовут Клаус-Александр Диршка, родился 2 июля 1924 года в Клаусберге в Верхней Силезии, сегодня занятой Польшей. Перед войной я учился в школе. А в 17 с половиной лет я пошел в армию добровольцем.

– Почему вы пошли на войну добровольцем?

– Чтобы защитить мою родину. Кроме того, я должен был еще полгода учиться в школе, а так я мог уже в нее больше не ходить. Я был в Гитлерюгенде, нас воспитывали в том духе, что молодым везде у нас дорога, а в армии есть масса возможностей. Потом, солдатом, я думал, что я идиот, мог еще полгода прожить дома, «как бог во Франции». Правда, через полгода меня все равно бы забрали.

Обучение проходил во Франции, в городе Метц. Восьмая пехотная дивизия стояла у Канала, готовилась к высадке в Англию. Мы тренировались в посадке на корабль и высадке. Я учился на радиста, но через пару месяцев обучение прервали, и мы вернулись в Германию. Здесь я поступил в офицерскую школу восьмой пехотной егерской дивизии, которая была в то время во Франции. Но тогда я не знал, к какой дивизии я отношусь. Офицерская школа была в Кобленце, а потом нас опять отправили в Метц для специального обучения – офицеры должны были владеть всем оружием, включая 5-сантиметровые минометы. В марте 1942 года наша дивизия стала егерской. Егерские дивизии могли передвигаться быстрее пехотных, кроме того, нас обучали воевать в горах. В пехотных дивизиях были лошади, а у нас были мулы. В 1942 году я был в отпуске, а когда вернулся, то получил приказ ехать в Россию на фронтовую стажировку. Мы поехали через Берлин обычным поездом на Варшаву и до Старой Руссы. Дивизия занимала оборону в коридоре, пробитом к окруженной в Демянске группировке. Мы его называли «шланг». Там для меня началась война. Я был командиром отделения седьмой роты второго батальона. Там, в русских болотах, я находился все время. Оборона состояла из опорных пунктов, соединенных деревянными гатями. Опорный пункт строился из бревен в виде каре с открытой назад стеной. Он был рассчитан на отделение, которое состояло из 9—12 человек. Эти сооружения постепенно погружались в болото, и приходилось сверху их надстраивать. Ночью мы отходили из этих опорных пунктов, чтобы отдохнуть, в них оставалось только охранение. По тревоге опорные пункты сразу же занимались пехотой. Почти каждую ночь мы маскировали наши позиции еловыми ветками или еще чем-нибудь.

– Почему Германия начала войну с Россией?

– Мы знали, что русские хотели напасть первыми, а мы их опередили. Англичане напали на Грецию, когда наши части уже стояли на русской границе. Часть наших войск была отправлена в Грецию, чтобы остановить англичан. Там у нас были большие потери. Это нам помешало напасть на Россию весной.

– Когда вы в октябре 1942 года прибыли на русский фронт, у вас была информация о боях в Рамушевском коридоре?

– Нет. Как солдат вы ничего не знаете. Информация доходила только случайным образом, если кто-то придет, но к нам, в болота, редко кто приходил. Я, как немецкий солдат, сейчас и тогда никак не мог понять то, с каким упорством и безрассудством русские солдаты бежали прямо на наш огонь.

Немецкая пехотная дивизия была устроена совсем иначе, чем русская. По обучению и имеющемуся вооружению немецкая дивизия была сильнее русской дивизии. У нас в пехотной дивизии была своя артиллерия, дивизия могла вести войну самостоятельно. Русские же должны были все время спрашивать у своего командования: можно мне сейчас стрелять? Куда я должен стрелять? У нас тоже так было, но у нас артиллерийские наблюдатели были в пехоте, на самом переднем крае, и когда русские нападали, то вся дивизионная артиллерия стреляла по одной цели, хотя находилась в разных местах. Когда атаковал, к примеру, батальон русских, вся артиллерия стреляла по нему.

А у русских огонь артиллерии надо было планировать заранее и подтягивать артиллерию. Поэтому мы знали, что если у русских появилась артиллерия, то в следующие дни что-то будет происходить.

– С русской стороны были снайперы?

– Мы считались с тем, что с русской стороны всегда были снайперы. В сумерках, утром или вечером, они занимали позицию. Был период, когда у нас во взводе каждый день был один мертвый от пули снайпера. Я тогда лично пару дней пролежал на переднем крае, пытался самостоятельно обнаружить русского снайпера. И хотя русские позиции были примерно в трехстах метрах, я не смог ничего обнаружить. Поэтому я затребовал немецкого снайпера из батальона. Снайпер пришел, я ему рассказал, где были убитые, как они лежали, куда были попадания. Вечером он ушел вперед, на нейтральную полосу. На следующий день вечером он вернулся и сказал, что никого не видел. Так он уходил и приходил два-три дня, потом он вернулся еще засветло, очень спокойный, и сказал, что русского снайпера больше нет в живых. Он мне показал позицию, с которой стрелял русский снайпер. Он ее заметил, потому что оттуда был выстрел по другой цели.

Были периоды многодневных атак русских. Погибшие и раненые были с обеих сторон. Своих мы каждый вечер пытались вытаскивать. Мы также забирали в плен русских раненых, если они были. На второй или третий день ночью мы услышали, как на нейтральной полосе кто-то стонет по-русски: «Мама, мама». Я с отделением выполз искать этого раненого. Было подозрительно тихо, но мы понимали, что русские тоже выползут за ним. Мы его нашли. Этот солдат был ранен в локоть разрывной пулей. Такие пули были только у русских, хотя они были запрещены. Мы ими тоже пользовались, если захватывали у русских. Мои солдаты стали оказывать ему помощь, а я выдвинулся вперед и наблюдал за русской стороной. В пяти метрах от себя я увидел русских, тоже примерно отделение. Мы открыли огонь, а русские кинули в нас гранату. Русские отступили, мы тоже отошли, забрав раненого. Мы его отнесли на перевязочный пункт. Там его прооперировали и отправили дальше, наверное в Старую Руссу. У нас раненых отправляли не сразу в госпиталь в Германию, а как минимум через три госпиталя по дороге, и каждый был лучше, выше уровнем, чем предыдущий. В первом, возле линии фронта, была только первичная обработка, грубая, дальше лучше.