– Государство проводило реквизиции, забирало лошадей?
– Разумеется, да, немедленно. Забирали самых красивых лошадей, мы плакали. В деревне был один легковой автомобиль и один грузовик, я на нем возил молоко. Их тоже забрали.
– В 1944 году вы окончили школу и пошли добровольцем в армию. Как это происходило?
– На собрании в школе нам показали пропагандистский фильм. Там же сидели девушки, у которых можно было записаться в армию, но я колебался, заполнил заявление и не отдал его. Вскоре было совместное собрание Гитлерюгенда и Ваффен СС, на котором солдаты рассказывали про армию, как они служат. Нам говорили, что последний шанс выиграть войну – это всем записаться. Вот после этого собрания, 15 июля 1944-го, я стал добровольцем в войсках Ваффен СС. Записывали в армию даже 16– и 15-летних. До 1942 года им нужно было иметь разрешение от родителей, а в 1944-м оно уже не требовалось. Прошли медкомиссию. У добровольцев была возможность выбирать род войск. Я написал «противотанковая оборона» и попал в расчет противотанкового орудия.
– Сколько продолжалось и в чем заключалось обучение?
– Пропаганды было относительно мало. Шло короткое, но интенсивное обучение. Ближний бой. Обслуживание 75-мм пушки. Во время обучения я два раза выстрелил из нее, но оба раза промазал. Русская пушка была 7,62 сантиметра, мы ее называли «ратш-бум». Отличное оружие, как и Т-34.
Обучение продолжалось четыре месяца. В последний день мы сидели вокруг нашего преподавателя, и он сказал, что, когда на нас смотрит, у него сердце кровью обливается, и пожелал нам, чтобы нас никогда не атаковали русские танки.
– Что вы слышали об окончательном решении еврейского вопроса тогда?
– Тогда никто ничего не слышал. О евреях в Ваффен СС ни разу не было сказано ни одного слова. Мы были солдаты, мы изучали ближний бой и нашу пушку. Про мировое еврейство и коммунистов пропаганда говорила, да, но то, что случилось с нашими евреями, мы не знали.
– Кто вы были в расчете пушки?
– В расчете орудия было восемь человек. Первый и второй номера были заряжающими. Я был первым номером. В расчете был еще один парень 27-го года и двое стариков, последнего призывного возраста. Пушка была хорошая.
– В какой дивизии вы были?
– Дивизий больше не было, это была боевая группа. СС и вермахт были вместе.
– Какая у вас была униформа?
– У меня было две. У нас была зимняя униформа, но мы почему-то должны были ее сдать. Тогда мы себе нашли униформу вермахта.
– У вас была татуировка?
– Да, была, но я не знал, что у солдат вермахта нет татуировки! Так можно было точно установить, кто СС, а кто вермахт. В 1948 году в лагере в Карпинске всех солдат СС отсортировали и отправили на строительство канала под Москву. В новом лагере к нам относились не хуже и не лучше, чем в других. Разумеется, иное отношение было к военным преступникам. В Свердловске, в театре, шел процесс над членами эсэсовской кавалерийской дивизии. Они все были виновны – жгли дома и воровали коров. Они все получили по 25 лет, но большинство из них вернулись домой в 1956-м. Я вспоминаю, меня допрашивали в 1949 году. Офицер из военной юстиции спросил: «Вы были в СС?» Я сказал: «Ваффен СС». – «Нет, СС». Были различные дивизии, но большинство боевых дивизий были элитой, которая с отвращением дистанцировала себя от других частей. С расстрелами мы ничего общего не имели, мы были солдаты, а не убийцы. Один высший английский офицер говорил про дивизию СС «Гитлерюгенд», что таких отличных солдат больше никогда не будет – это высшее признание противника. И еще он говорил, что не все солдаты СС совершили преступления, гораздо больше преступлений совершили немецкие вооруженные силы, вермахт. После войны немцы свалили всю вину на СС, а вермахт вроде как ни при чем, но это не так.
– Из вашей 7,5-сантиметровой пушки вы на фронте стреляли?
– Один раз, когда появились русские, мы стреляли шрапнелью.
– У вас было личное оружие?
– Сначала был карабин 98к, а потом МП-38, очень хороший пистолет-пулемет.
– Когда вы попали на фронт?
– В феврале 1945 года мы попали в Кюстрин-Нойштадт, что на Одере. К тому времени русским уже удалось переправиться через Одер и построить один мост. Старый город Кюстрин находился на восточном берегу реки, когда город объявили крепостью и приказали держаться до последнего патрона, солдаты говорили, что крышка гроба захлопнулась. Буквально через несколько дней Кюстрин был окружен. Унтер-офицеры решили пробиваться к своим. Из 1200 человек, что пошли на прорыв, прорвались около 300. Когда выходили из окружения, стальной шлем и противогаз мы с собой не взяли – они гремели. Мы, три сотни человек, ночью прокрались в одном метре от русского солдата, который храпел у «сталинского органа».
Около десяти дней мы, группой из двенадцати человек, бродили в этом районе, уже занятом русскими. Фронт ушел километров на тридцать на запад, стрельбы мы уже не слышали. Это было плохое время – у нас не было шинелей, а ночью было холодно. Вечером 20 марта, перед тем как попасть в плен, мы пришли на хутор. На земле лежали мертвые свиньи, лошадь, а в корытах для свиней мы нашли картошку. К тому времени мы уже несколько дней ничего не ели. Мы отварили картошку и наконец-то поели. Решили заночевать в сарае, поскольку посчитали, что в доме будет опасно. Когда мы проснулись, повсюду были русские. Обер-фельдфебель приказал не стрелять. Мол, война проиграна, у него дома двое детей, воевать начал с Польши и хочет вернуться домой. Пригрозил, что, если кто-нибудь начнет стрелять, он его сам застрелит. Среди нас был один немец из польского Данцига, он мог немного говорить по-русски. Он закричал, что мы хотим сдаться. Я думал, это мой последний день. Пропаганда нам хорошо расписала, что ждет нас в плену. Когда мы ехали на фронт, один 16-летний новобранец спросил у фельдфебеля, что мы делаем с пленными. Фельдфебель ответил, что мы пленных не берем. Тут мы задумались: а что, если и они пленных не берут?
Хорошо, что мы попали в плен не в горячке боя, а далеко от линии фронта. Русские были миролюбивы. Солдаты привели нас в штаб. Мы смотрели и не понимали, куда мы попали, – это было совсем не то, что говорила пропаганда. Солдаты были чистые, в красивой форме, они отдавали друг другу честь. Порядок был почище пруссацкого! Вскоре приехали почти два десятка офицеров. Нас вызвали на допрос. Я и мой товарищ и ровесник Удо вошли вместе. Допрос шел через переводчика-еврея. Я отвечал на все вопросы, рассказал, что у нас были большие потери от бомбардировок. Это была правда. Мы приняли летящие с запада русские самолеты за свои и даже махали им рукой, пока не посыпались бомбы. Это мне пришлось пересказывать дважды, поскольку они смеялись. Я был этому рад, потому что враги, которые смеются, не убивают. Что-то в рассказе моего товарища не понравилось переводчику, и он его ударил по лицу. Но тут же вмешался старший из офицеров и что-то сказал, думаю, запретил бить. Другой офицер дал моему товарищу индивидуальный пакет, чтобы он мог остановить кровь. Было очень неожиданно, что русские обращаются с нами по-человечески. Хотя вот этот переводчик после допроса отвел нас в сторону и стал угрожать, что расстреляет, но, слава богу, остальные офицеры были настроены миролюбиво. Мы примерно полчаса ехали на грузовике. Нас высадили, и я в первый раз в жизни увидел русский танк, вероятно «stalinetch», с 10,5-сантиметровой пушкой. Русские солдаты обедали. Они ели макароны из огромных мисок. Видимо, мы смотрели такими голодными глазами, что они предложили нам поесть то, что осталось. Я не мог в это поверить! Некоторые из них еще отдали нам свои ложки! Начиная с этого момента меня ни разу не били, ни разу не ругали, я ни разу не ночевал под открытым небом, я всегда имел крышу над головой. В первый вечер нас разместили в пустом складе. Мы сидели за столом, когда пришел русский солдат и принес на руке кольца колбасы, немного хлеба и говядину. Но у меня не было аппетита, и я почти ничего не ел, поскольку считал, что утром-то нас уж точно расстреляют. Пропаганда мне это внушила! Если я еще сколько-нибудь проживу, я опишу это время, потому что я снова и снова слышу про то, как ужасно было у русских, какие русские свиньи и какие отличные парни были американцы. В плену было тяжело. Были разные лагеря. Были и такие, в которых умерло 30 процентов пленных… В день окончания войны я был в лагере на польской границе, в Ландсберге. Это был образцовый лагерь: очень хорошие помещения, туалеты, ванные, красный уголок. Только кабаре не хватало! В лагере собрали транспорт на восток. 8 мая нас должны были погрузить в поезд, но мы остались в лагере до 10 мая, потому что комендант лагеря никого не выпустил. Ведь 9 мая русские праздновали День победы и могли на радостях в пьяном виде нас всех перестрелять! Здесь недалеко есть дом престарелых, там живет один человек, который был в американском плену на Рейне, он с мая по октябрь просидел под открытым небом. У одного их товарища было воспаление легких, так ему просто дали доску, на которой он мог спать под открытым небом. Когда кончилась война, пьяные американцы стреляли в них из автоматов, убив десятки людей. Один товарищ, который был в русском плену, мне рассказывал, что ему хотели отрезать ногу, поскольку у него было воспаление. Врач ему сказала: «Альфред, когда придет комиссия, я запру тебя в кладовой. Мы восстановим ногу народными средствами». И у него до сих пор есть нога! Врач обращалась к нему по имени! Можете себе представить, чтобы немецкий врач обращался к русскому пленному по имени? В 1941 году примерно один миллион русских военнопленных умер в немецком плену от голода и жажды… Я всегда говорю, что с нами обращались не так, как мы с пленными русскими. Конечно, нам говорили «faschist» и «Gitler kaput», но это не считается. Русская администрация, это абсолютно очевидно, прикладывала усилия, чтобы сохранить жизни пленных.