– Что ты тут делаешь?
– Как раз ухожу, браток. Как раз ухожу.
Когда я снова взглянул на дверь, девочки уже не было. Так что я сказал Окороку «пока» – он в ответ буркнул что-то неразборчивое, – выпил в баре стакан пива «Крускампо» и чашечку кофе, шлепнул по заднице польку, заскочил в сортир отлить и вернулся к грузовику. Фары встречных машин били мне в лицо, и в их свете передо мной опять и опять возникал образ той девочки. Было уже добрых одиннадцать вечера, когда мне удалось выбросить ее из головы. С кассеты в магнитофоне «Лос Чунгитос» распевали «Стальные кулаки»:
Днем мне не жизнь,
ночью не со-о-он…
Я открыл окошко. Погода стояла замечательная, было прохладно.
Стены тюремные
со всех сторо-о-он…
Проехав с десяток километров к Фрехеналю-де-ла-Сьерра, я стал менять кассету и вдруг услышал какой-то шорох – будто сзади, где койка, мышь возится. Первые два раза я не придал этому значения, но на третий меня достало. Я включил стояночные огни и притормозил у обочины.
– Кто там?
Там была она. Высунула голову, как испуганный мышонок, – такая молоденькая, нежная, и я внезапно почувствовал, что внутри у меня все размякло, а мир тем временем валился мне на голову кусок за куском. Это же похищение, думал я, насилие над личностью, или черт его знает, как это называется. И вдруг вспомнил Нати, португальца Алмейду, рожу Окорока, катафалк, стоящий у дверей борделя, и облился холодным потом. Только тут я понял, как влопался.
– И куда это, по-твоему, ты едешь, красотка?
– С тобой, – очень спокойно ответила она. – Посмотреть на море.
В руках у нее была книга, за спиной – небольшой рюкзачок. Огни встречных фар, пробегая, на мгновение освещали ее, а в промежутках в кабине поблескивали только ее глаза. Я обалдело таращился на нее, как зачарованный. С идиотским выражением на лице.
Грузовик по-прежнему стоял у обочины. Мимо, сверкая вспышками голубых мигалок, прокатили жандармы, но не остановились, как обычно, чтобы попортить мне нервы.
Покажи бумаги, покажи груз – ну и все такое прочее. В паре километров впереди только что расшибся какой-то бедолага, им было не до меня.
– Возьми меня с собой, – попросила она.
– Даже не мечтай, – ответил я.
– Мне хочется увидеть море, – повторила она.
– Ну так сходи в кино. Или езжай на автобусе.
Она не надула губы, не нахмурилась. Просто смотрела на меня: очень пристально и очень спокойно.
– Они хотят, чтобы я стала шлюхой.
– Бывают вещи и похуже.
Если бы взгляд мог быть медленным, я бы сказал, что она посмотрела на меня очень медленно. Очень.
– Они хотят, чтобы я стала шлюхой, как Нати.
Мимо проскочила встречная машина со включенным дальним светом, вот ведь мерзавец. Ослепительные огни залили кабину, высвечивая книжку у нее в руках, рюкзачок на спине. И тут что-то случилось с моим горлом, и меня охватило какое-то странное ощущение – одиночества и грусти, как в детстве, когда я, еще совсем мелкий мальчишка, опаздывал в школу и бежал, таща за собой портфель. Я сглотнул слюну и покачал головой.
– Это не мое дело.
В свете фар я успел хорошо разглядеть ее лицо, выражение больших темных глаз.
– Я еще девушка.
– Я рад за тебя. А теперь давай вылезай.
– Нати с португальцем Алмейдой продали мою честь дону Максимо Ларрете. За сорок тысяч дуро [2] . И он приедет за мной завтра.
Так, значит, вот в чем дело. Я переварил эту новость медленно, не расстраиваясь, не торопясь. Ко всему прочему, дон Максиме Ларрета, хозяин «Строительной компании Ларрета» и похоронного бюро «До встречи», владел половиной Хереса-де-лос-Кабальерос, и у него везде были приятели. Что же касается Маноло Харалеса Кампоса, то «вольво» был не мой, у меня это была первая работа после освобождения, и достаточно одного-единственного неблагоприятного отзыва, чтобы Министерство исправительных учреждений снова заинтересовалось моей персоной.
– Вылезай.
– Мне не хочется.
– Ну тогда пеняй на себя.
Я включил двигатель, развернулся и тронулся в обратный путь, к борделю португальца Алмейды. Те пятнадцать минут, что мы ехали, она сидела рядом совершенно неподвижно: рюкзачок за спиной, книжка прижата к груди, взгляд устремлен на прерывистую разделительную полосу. Время от времени я искоса поглядывал на нее. Мне было неуютно и стыдно. Но скажите, что еще, черт побери, мне оставалось делать.
– Мне очень жаль, – наконец тихонько проговорил я.
Она не ответила, и мне стало еще паршивее. Я думал об этом доне Максиме Ларрете, об этом подонке, который разбогател на спекуляции земельными участками, строительном бизнесе и мошенничестве. Который швырялся купюрами направо и налево, убежденный, что все на свете – женщину, бывшего заключенного, невинную пятнадцатилетнюю девочку можно купить за деньги.
Я перестал думать. За ближайшим поворотом уже завиднелись огни борделя, и скоро все должно было вернуться на круги своя, стать как прежде, как всегда: я, дорога и «Лос Чунгитос». В свете фонарей бензоколонки я в последний раз взглянул на девочку. Она сидела покорная и неподвижная, прижимая к груди книжку. У нее был чудесный профиль – тонкий, нежный.
Мармеладка. Сорок тысяч распроклятых дуро, повторил я про себя.
Какая сука эта жизнь.
Я остановил грузовик на площадке перед борделем и покосился на девочку. Она по-прежнему упрямо смотрела перед собой, а по щеке у нее медленно ползла крупная блестящая слеза. Пока наконец не повисла на подбородке, сбоку.
– Сукин сын, – произнесла девочка.
В борделе, видимо, уже сообразили, в чем дело, потому что на пороге нарисовался Окорок, за ним Нати – она осталась стоять там, на ступеньках, уперев руки в бока.
Вскоре вышел и португалец Алмейда – смуглый коротышка с курчавыми бачками, повадками лиссабонского сутенера, золотым зубом и опасной улыбкой – и медленно подошел к грузовику. Окорок, как верный телохранитель, следовал за ним по пятам.
– Ей захотелось покататься, – сказал я.
Окорок смотрел на своего босса, португалец Алмейда смотрел на меня. Нати издали смотрела на всех.
Только девочка не смотрела ни на кого.
– Терпеть не могу умников, – проговорил Алмейда, и его улыбка стала угрожающей.
Я пожал плечами, стараясь не дать воли языку.
– Мне плевать, чего ты там терпеть не можешь. Девочка села ко мне в грузовик, и вот я ее привез.