Мне предстояло проспать ночь в городе семинолов и утром отправиться верхом в Окахумпки.
О, но в постели из шкур, когда я готовилась уже заступить за грань сна, меня вдруг подбросило, и я села. Вокруг лежала маронская стража, семья из пяти человек; некоторых я побеспокоила, когда начала проклинать себя вслух.
Что я сделала?
Убаюканная спиртным, я не следила за своим языком. Отвечала на все вопросы хитрого Абрахама и второго краснокожего, Джампера. И да, к концу вечера я получила сведения о Селии, но не раньше, чем не выдала невольно все, что знала о роте Дейда.
…За один день я из солдата превратилась в предателя.
Мне не солгали, однако Селии в Окахумпки я не нашла. Это место она недавно покинула. Все же некоторые тамошние жители знали о ее местопребывании, однако вряд ли бы мне его выдали, если бы им не внушил доверия индейский воин, ехавший верхом бок о бок со мной – посланец от Миканопи (или, вероятней всего, от Абрахама), – с тем чтобы удостовериться, что я не переменю свой маршрут и не вернусь к людям Дейда, которого я обрекла… Я еще не знала, на что именно.
В Окахумпки я провела сутки. Имея надежные вести о Селии, хотела отправиться дальше без промедления, но меня отговорили и краснокожий всадник, и мароны, с которыми он посовещался на незнакомом мне языке, состоявшем из присвистывания и пощелкивания языком.
На следующий день было Рождество. Проснулась я от шума ливня и обнаружила, что мой конвоир вернулся в Пеликлакаху. Мне дали лепешек и жидкого кофе и усадили в седло, посоветовав, какими дорожными знаками руководствоваться. Я проскакала несколько часов (несомненно, под наблюдением невидимых соглядатаев), и наконец впереди показался лагерь, расположенный на болоте, источавшем запах торфа.
Этот лагерь не был обозначен ни на одной карте, его разбили недавно, и он не выглядел таким обжитым, как другие виденные мной поселения. Постройки из топляка, с тростниковыми крышами, казались непрочными. Лошадей не было видно. Тощие коровы – судя по разнородным клеймам – наверняка были украдены. Если этот лагерь как-то и именовался, его названия я ни разу не слышала ни от кого из местных жителей, которых здесь насчитывалось два-три десятка – в основном мужчин, молодых маронов. Попадались и семинолы – с раскрашенными красной краской лицами. Женщины? Поначалу я не заметила ни одной, но скоро насчитала трех.
Одной из них была Селия.
В горло вдавилось холодное лезвие ножа… Нечего и говорить, что в подобном случае о ждущей тебя участи догадываешься немедленно.
Я только-только спешилась и стояла в ожидании, не поприветствует ли меня хоть кто-нибудь, как вдруг меня крепко ухватили за свободно распущенные волосы. Голову откинули назад, и я, вытаращив глаза, уставилась в низко нависшее свинцовое небо. Лезвие скользнуло по моей шее к правой челюсти. Вонзилось. Глубоко. Не больно. Я почувствовала только, как потекла струйка крови.
В ухо жарко полились английские слова, их мне сейчас не вспомнить. Меня сковал страх, я не в силах была ни слышать, ни говорить, ни пошевелиться. И тут донесся второй голос:
– Отпусти его.
Нож убрали. Я плюхнулась на землю и, крутнувшись, чтобы увидеть обидчика, обнаружила вместо него Селию. Позади нее, вкладывая нож в футляр, двинулся прочь напавший на меня марон. О нем я тут же забыла, ведь передо мной стояла Селия.
…О-о, но и она тоже, не проронив ни слова, пошла прочь.
Я кое-как поднялась на ноги и последовала за ней.
Селия направилась к окраине лагеря; там выстроились рядами высокие пальмы, засохшие листья которых свисали наподобие рук скелета, царапая стволы. Подобного звука я еще не слыхивала. На Селии была семинольская юбка, сшитая из разноцветных ярких полос ткани, подол которой обтрепался от скольжения по земле. Пышные рукава белейшей сорочки были закатаны до локтей, Селия возвращалась сейчас к прерванной работе.
На кухонной площадке орудовала еще одна женщина. Одета она была примерно так же, разве что носила браслеты и ожерелье из бус. И кольца, хотя руки ее были в крови из-за того, что она разделывала ножом подвешенную перед ней тушу. Отделила мясо от костей. Нарубила кусок кубиками и побросала их в котелок над едва тлевшим костерком. Я молча следила за ее действиями, пока Селия не обернулась.
О, эти глаза! Точно такие, какими я видела их во сне. Украшений на Селии не было, но ее красота от этого ничуть не страдала. Она по-прежнему молчала, только уселась на низкий пенек и, поддернув юбку, поместила между колен ступку с пестиком. Когда же Селия наконец заговорила, то на языке мускоги, что повергло меня в удивление, и вторая женщина – явно семинолка – тотчас ушла.
Селия перемалывала кукурузу. Желтые зерна казались зубами, шатавшимися во рту ступки. Они трещали под ударами пестика. Селия продолжала свое занятие долго, очень долго, потом наконец…
Подняла на меня глаза. Они засияли еще ярче – оттого, что наполнились слезами. Я услышала:
– Что… что ты со мной сделал?
Меня захлестнул стыд. Вместо ответа из глаз полились горячие слезы.
Мое заклятие спало, уж это-то было ясно. Но добилась ли я этого неловкими приемами ведовства, наложенными еще до того, как я ее покинула? Или же чары продержались до сих пор, со временем ослабевая? Не знаю, а спрашивать я не могла.
Поймите, Селия и не подозревала, что я ведьма. Для нее я была не кем иным, как только Анри; позднее – мнимым американцем, Генри, – очередным белокожим, носителем зла. И что еще, кроме худшего вреда, можно было ожидать от моего признания? Далее: испытать соблазн исповедаться мне больше не пришлось.
Ведя меня к хлипкому чики, Селия с досадой отмахнулась от трех семинолок, глазевших нам вслед. (Их недовольство было очевидным, однако Селии они подчинились.) И мы сели на сосновый пол. Заговорили. Селия первой.
О том, что она давно желала мне смерти за все мои поступки. Не за уход, а за то, что я оставалась с ней слишком долго, за мое с ней обращение. За то, что сама этого желала. О, даже вспоминать о нашей совместной жизни ей было тяжко. Я видела это ясно. Она сжимала руками голову, словно одна мысль об этом причиняла ей боль. И хотя меня расстраивало ее смятение, ее страдальческий вид, меня они радовали. Да, чем больше она огорчена – тем лучше; быть может, тогда она станет меньше винить себя. Мне не хотелось, чтобы она думала, будто она побудила меня к низменным повадкам, к распутству. Я знала, что она вернется мыслями к Бедлоу и возложит на себя ответственность и за его ухватки. Мы в некотором роде соучастники – хотя бы из-за ее красоты, которую она сама наверняка презирала.
К счастью, Селия не ударилась в подробное перечисление всего того, что между нами произошло. Необъяснимого лучше не касаться, думала я. А что я могла бы сказать? О ведовстве и ворожбе нельзя было и заикаться. Не имела я желания и распространяться о подлых мотивах, которые мною руководили: одиночестве, отсутствии любви, похоти. Все это вновь завладело мной – и с мощной силой – теперь, когда я сидела рядом с женщиной, которую любила и которую потеряла, потеряла безвозвратно. Мне это было яснее ясного.