Вот так вышло, что на запрос о разрешении войти в бухту мы получили отказ, и «Афею» пришлось провести еще одну ночь в море. Внезапно в моем распоряжении оказалось то, в чем я нуждалась менее всего: долгие часы досуга, невыносимо медленно тянувшиеся под звездным небом, в тревоге и размышлениях о содеянном. Ибо, что уж там говорить, было совершено преступление, и мы, то есть команда и пассажиры «Афея», недосчитывались одного человека, вместе со всеми поднявшегося на борт шхуны в Саванне. Только нам с Каликсто были известны все обстоятельства этого преступления, все «где», «как» и «почему», а также то, что это было именно убийство, а не что-то иное. Нам не терпелось поскорее покинуть борт «Афея», так что всю звездную безветренную ночь я провела в раздумиях о том, как поскорее оказаться на берегу, то есть как лучше всего ускользнуть от капитана, от кубинских таможенников, а также от полиции, которая, несомненно, прибудет в порт.
И двух недель не прошло с того момента, как я заперла за собой двери моего дома в Сент-Огастине. Отъезд мой ускорили две причины.
Причина первая: Себастьяна в своем письме велела мне отправляться в Гавану, пообещав открыть мне там некий «секрет».
Причина вторая: увы, я знала, что скоро либо умру от изнурения, либо буду годами влачить бремя бесцветной жизни в ожидании Дня крови, когда она истечет из моего тела, и умру в мучениях, неизбежно ожидающих каждую из сестер. Иногда эти муки настигают тебя внезапно, и кровь бьет фонтаном, а порой смертные муки медленно нарастают, словно долгая и неизлечимая болезнь. Но именно таков конец любой ведьмы, вне зависимости от того, любит ли она жизнь, цепляется ли за нее или устала и пресыщена до тошноты. Да, останься я в своем доме подольше, и мне пришлось бы в одиночестве ожидать кровавого конца, прислушиваясь к эху, вторящему моим жалобам на то, что я все потеряла. Правда, благодаря моим утратам, благодаря тому, что мне все-таки удалось выжить, я стала сильней, но только как ведьма. Как мужчина и женщина — в общем, как человек — я была очень слаба. Мне не хватало воли даже на то, чтобы радоваться своему могуществу, а уж тем более пользоваться дремлющими во мне силами, «высосанными» из умерших. Ведь я принадлежу к числу тех немногих ведьм, которые связаны со смертью и могут использовать множество душ мертвецов, упорно цепляющихся за жизнь. Ego sum te peto et videre queto. Иначе говоря, «мертвые поднимаются и приходят ко мне». Что это за силы, я раньше не могла сказать, не могу и поныне: это тайна тайн.
Так вот, вернувшись из безлюдной флоридской глуши, я укрылась в доме на Сент-Джордж-стрит, чтобы найти там убежище, как корабль в безопасной гавани. Однако вскоре — в царстве покоя и тишины, словно обвинявшей меня, — я начала понимать, что корабли находят пристанище в портах, но созданы они все же для моря. И поспешила воспользоваться советом из письма Себастьяны.
Я полагала, что стремлюсь попасть именно в Гавану, хотя на самом деле мне было решительно все равно куда податься. По правде говоря, я проследовала бы с тем же удовольствием — вернее, неудовольствием — в любое другое чужое место. Мне надо было отправиться в путь, и новые впечатления могли бы доказать мне, что я жива. И теперь, покидая Сент-Огастин и направляясь в дикие края в глубине Флориды, на берега реки Сент-Джон, я стремилась к одному: как можно дольше ехать вдоль извилистого русла этой реки, текущей на север. Пусть она выведет меня к морю, а там будь что будет. Пускай море само решает мою судьбу. Так и случилось. Я никуда не торопилась; я больше не надеялась ни на что — ни на спасение, ни на счастье, — а лишь надежда могла бы меня подстегнуть.
Helas! [6] Я тащилась мимо нескончаемых низкорослых кустарников по проселочным дорогам с глубокими колеями. Если бы я спешила, то наняла бы лошадь. Или поехала бы к морю напрямик из Сент-Огастина вместо того, чтобы направить свой путь к северу (как вышло на деле), хотя цель моего путешествия, Гавана, ждала меня на юге. Вместо этого я села на первое попавшееся суденышко, видя в том предопределение. Природа настраивала меня на меланхолический лад. Памятуя об избитой метафоре, в соответствии с которой река сравнивается с человеческой жизнью, я наблюдала за неровным течением вод Сент-Джона и говорила себе, что все равно доплыву до моря, когда придет пора, а оттуда направлюсь в сторону Кубы. Пока мне хватало самого путешествия, все равно в каком направлении — на север, на юг или просто вперед. Мне довелось проплывать по Сент-Джону десятью годами раньше, когда я впервые приехала во Флориду. И вот когда я снова оказалась на берегах этой реки, когда увидела дубы, склонившиеся над ее медленными струями, свисающие с их ветвей мхи и подобные живой филиграни лишайники, мне вдруг показалось — могло ли такое случиться? — что я счастлива. Во всяком случае, на какое-то время.
Я сразу же рассчиталась с капитаном за свой проезд на этом шлюпе — тихоходном плоскодонном паруснике с небольшой осадкой под названием «Эсперанса», [7] нагруженном древесиной. У меня хватало денег, чтобы полностью оплатить путевые расходы во время следования шлюпа в Саванну, его порт приписки (тогда мне представлялось, что этот город расположен не так далеко на севере, чтобы быть совсем уж вне курса на Гавану). Как видите, я и теперь не люблю оставаться без дела, и в ту пору не была лентяйкою. Не знаю, почему о нас, мертвых, сложилось такое мнение, будто мы склонны лениться. Работы на шлюпе я избегала только из-за опасения, что труд любого рода на этой посудине быстро приведет к тому, что я совершенно запутаюсь в паутине корабельных концов, снастей и канатов. Или того хуже, свалюсь за борт в реку, кишащую аллигаторами. Нет уж: я со всей определенностью заявила капитану, что не горю желанием подзаработать во время плавания и не собираюсь наниматься в матросы, что я могу позволить себе заплатить за проезд. Это предложение было с готовностью принято, я поднялась на борт в мужском платье и спокойно проделала весь путь до Саванны — как правило, хоронясь в укромном уголке, чтобы никому не попадаться лишний раз на глаза.
Как уже говорилось, шлюп «Эсперанса» плыл тяжело нагруженным — его плоское брюхо было до отказа набито сосновыми досками. Еще большее их количество было уложено на палубе, обвязано и прикреплено веревками. Позади главной мачты оставили место для помп, расположенных рядом с надстройкой, но в остальном на шлюпе было негде повернуться. Торговля лесом приносила хорошую прибыль, поэтому доски занимали почти все судовое пространство. Корабль благоухал смолой и свежераспиленной древесиной. В трюме даже не осталось места для коек. Имелись, правда, гамаки для членов команды, но нынешние их обитатели — если судить по их рукам и ногам, измазанным смолой до локтей и колен, — сами недавно валили, обтесывали, распиливали, а затем укладывали на палубе в штабеля перевозимый лес. Поэтому мне пришлось собственными стараниями отыскать место, чтобы устроиться на ночь с максимальным удобством. Это было мне на руку; в иных обстоятельствах мне пришлось бы потеснить других, а сейчас удалось представить себя юным джентльменом со средствами и со странностями — иными словами, человеком, которого лучше оставить в покое и предоставить самому себе. Конечно, я вздохнула с облегчением, когда поняла, что мне не придется делить тесный кубрик с шестью просоленными моряками. Нет уж, я скорее обнажила бы свои груди и привязала себя к бушприту «Эсперансы» в виде женской фигуры, обычно помещаемой на носу корабля, чтобы обеспечить себе привычное уединение, помогавшее мне сохранять тайну моего двойного естества.