Себастьяна, конечно же, именовала беднягу только Люком, а также mon vieux [184] либо награждала каким-нибудь подходящим к случаю прозвищем. Она заметила, что ребенок побледнел при одном упоминании об «экскурсии»; и хотя Люк совсем недавно стал общаться не только с крыской, но и с людьми, Себастьяна поняла, что ехать надо немедленно — то есть следовать за Леопольдиной, куда бы она их ни повела. Возможно, именно там скрыты ответы на все вопросы, мучившие ее спасителей. Ну а потом они спланировали бы дальнейшие действия.
«Итак, — пишет далее Себастьяна, — на пятый день нашего знакомства мы вчетвером, и еще крыска, выехали из Рима в сторону кладбища, располагавшегося совсем близко от катакомб, где мы побывали недавно. Так близко, что покойники, захороненные без гробов и превращавшиеся в груды костей, должны были проникать в подземелья в виде эдаких костяных сталагмитов. Не требовалось дара предвидения, чтобы догадаться: Леопольдина желает показать нам некую могилу. Сама мысль об этой могиле так напугала Люка, что мальчик наотрез отказался пойти к ней. Он остался на козлах рядом с Асмодеем и кучером, когда мы с Леопольдиной вышли из экипажа и направились к той печальной гробнице, где хранились ключи от недавнего прошлого девочки.
Я догадывалась, чью могилу мы ищем, но все равно по давней привычке вчитывалась в имена, высеченные на могильных камнях, мимо которых мы проходили. Конечно, за минувшие пять дней мне следовало бы узнать, как звали мать близнецов, но, как ни странно, это ни разу не пришло мне в голову. Я задала этот вопрос там, на кладбище, и сама почувствовала, как холодно и жестоко прозвучали мои слова. Леопольдина промолчала в ответ, и это было вполне понятно и естественно».
Себастьяна судила себя слишком строго, однако она была права: близнецы не назвали бы злополучного имени, если бы она спросила раньше. Даже теперь Леопольдина, самая смелая из двоих, не произнесла этого имени, а подвела Себастьяну к могильной плите, на которой оно было высечено.
Остров Индиан-Ки — именно к нему направились мы с Каликсто, покинув Кубу, — служил в те времена пристанищем для тех, чьим промыслом была охота за товарами с кораблей, разбитых штормом. Причем это пристанище было весьма известным, хоть и с дурной славой. Остров находился примерно посередине длинной цепочки малюсеньких островов, самый южный из которых назывался Ки-Уэст. Городок, выросший на нем, казался настоящим алмазом, подвешенным к ожерелью из небольших жемчужин. Почему Себастьяна, ускользнув от Бру, не захотела отправиться на Ки-Уэст, я не могла понять. Этот путь бегства напрашивался сам собой: Ки-Уэст лежит всего в девяноста милях от Гаваны, тогда как Индиан-Ки находился гораздо дальше к северу и плыть туда нужно добрых полдня. Однако нужно признать, что Себастьяна никогда в жизни не любила проторенных дорог. Что касается меня, я была готова отправиться хоть на луну, лишь бы добраться до моей soror mystica.
Итак, мы покинули берега Кубы, игнорируя главные правила мореходства: море вокруг нас было слишком большим, а лодка под нами — слишком маленькой.
Каликсто управлялся с нашим суденышком очень умело, насколько позволяло разбушевавшееся море: он то садился на весла, то ставил парус (представьте себе, у нас был парус, пусть совсем небольшой и дырявый). Парус стал для нас спасением. К счастью, несмотря на сгустившиеся темные тучи, дождь так не начался, а волны в отделяющем Кубу от Флориды проливе оказались не слишком высокими — гораздо меньше тех, что вздымались в прибрежных водах покинутого нами острова и поначалу трепали нашу лодчонку. Дело в том, что берега цепочки островков, к одному из которых мы направлялись, защищены рифами: огромные валы разбиваются о них, а потом прибой целует прибрежный песок, подбираясь к пологому пляжу, как галантный кавалер медленно опускается на одно колено, прежде чем приложиться к ручке очаровательной дамы. Однако большая часть пролива — та часть, что находится за грядой рифов, — обходится без барьера, сокрушающего ярость морской стихии. Там волны вздымаются все выше, набегая одна на другую. Страшно подумать, что могли сделать с нашей шлюпкой такие громадины. Helas, мы находились во власти морской стихии, не огражденные от нее ничем, кроме утлой скорлупки, изъеденной червями, без барометра, да еще в такое время года, когда то и дело внезапно налетает шквал. Лодка то взлетала на гребень волны, то падала вниз, к ее подножию; то замирала на месте, то стремительно летела вперед. Морская болезнь нещадно мучила меня. То и дело я закрывала глаза, зажмуривалась изо всех сил, заодно сжимая кулаки, и воображала себя верхом на голубом скакуне, несущем меня к моей дорогой сестре, милой Себастьяне. И все это время я не выпускала из рук ее книгу, а случись самое страшное, ушла бы с ней вместе на морское дно, не разжимая сведенных судорогой пальцев. Мне поминутно казалось, что это вот-вот случится.
Enfin, в том плавании хорошо было только одно: оно быстро закончилось. Тем не менее я успела обучить Каликсто французскому глаголу «vomir» [185] и была такой прилежной наставницей, что ради успешного запоминания этого слова трижды наглядно продемонстрировала ученику, что оно значит. К счастью, стесняться было нечего: юноша знал обо мне достаточно и если до сих пор не отверг меня, то вряд ли решил бы это сделать из-за приступа морской болезни.
Главная проблема состояла в том, что буря мешала мне читать: чернила в книге Себастьяны расплывались и стекали со страниц от морских брызг, а мои синие очки были так залиты водой, что через них ничего нельзя было разглядеть. Мне оставалось мучиться неизвестностью, терзаться беспокойством и бояться того, что лежало в основе уже прочитанного. Ибо чем дальше я читала, тем яснее мне становилась истинная подоплека случившегося. Это знание словно «прорастало» во мне, отчего у меня еще сильнее сводило живот.
«Да, я знала ее имя, милая Аш, и тебе оно также более чем известно.
Леопольдина. Знаешь, дорогая Аш, эта девочка очень рослая: в свои десять, точнее, почти одиннадцать лет она ростом мне по грудь. Так вот, Лео вела меня через кладбище, шагая прямо по могилам, а не обходя их, как сделал бы человек набожный или хотя бы богобоязненный. Но ей не просто чужды предрассудки — ей все нипочем. Кое-где могилы выглядели свежими, их явно использовали по второму разу, а остальные пребывали в запустении. Мы шли все дальше, пробирались через ряды кладбищенских изваяний, так что я чувствовала себя вовлеченной в некую странную шахматную партию с необычайно большими фигурами, среди которых сама я числилась пешкой. Девочка беспрестанно показывала свой глаз, и я предположила, что усилие, потребное для этого, помогало бедняжке не расплакаться. Видишь ли, Аш, я по-женски полагала, что все дети любят своих матерей, а после их смерти горюют, оплакивая кончину самого близкого существа.
Накануне ночью погода в Риме сильно переменилась, словно зима уступила место весне. Когда мы выехали за город и покатили по Аппиевой дороге, я увидела, что все окрестные холмы зазеленели, но это лишь сделало более яркими воспоминания о том, какими серыми они были в прошлый раз. Постройки из плоского кирпича-плинфы, каменные сооружения, гробницы, далекие башни, городские стены — все сияло на солнце, словно в строительный раствор было подмешано золото. Воздух оставался чистым, прозрачным и холодным, но солнце пригревало сильнее, чем в первый наш приезд сюда. Будь эта поездка менее важной, я могла бы остановиться, взойти на каменистый холм и подставить солнцу обнаженные плечи, чтобы почувствовать тепло, которого мне так не хватало в течение всей долгой зимы. Холод, милая Аш, пронизывает меня до костей. Наверное, это старость.