Надо было компенсировать потерю времени. Я разглядел среди поредевших деревьев, что гребень делает заметный изгиб, и решил срезать свой путь. Экономия во времени в пространстве.

Спустившись с гребня, через короткое время я понял, что сделал глупость. Здесь, в низине, были такие густые заросли, что в ином месте и на бульдозере не прорвешься. Я обошел один завал, другой, третий… И наконец, мне показалось, что я немного отклонился от нужного направления.

Поправился по компасу. Но когда через полчаса вновь взглянул на него, он показывал… что я иду в обратном направлении. Я послушался его и вернулся назад, снова сверился с компасом… Мудрый китайский прибор опять показал, что я иду правильно, но совсем в противоположном направлении.

Я остановился и огляделся. Холодок пробежал по спине: не очень-то все вокруг было похоже на папино описание. Как говорится, ни мужика в пальто, ни пальмы в кадке. Только типичные корявые деревья кругом да мохнатые камни. И каменистый гребень куда-то исчез. И стрелка компаса упрямо показывала не на север, а совсем в другую сторону.

И понял, что сбился с пути. Это была вторая минута отчаяния.

Я растерялся. Тем более, что стало темнеть. Но папин голос твердил мне: если заблудишься и ночь застанет тебя в пути – на ночлег устраивайся засветло (восьмое правило).

Я так и сделал (утро вечера мудренее – правило номер тридцать два). Выбрал место для ночлега под задранными корнями упавшего дерева. Там была небольшая ямка, засыпанная опавшей листвой, а над ней навесом сплелись корни. Я набросал на них лапник на случай дождя, сгреб листву покучнее и накрыл ее брезентом. Потом, доев утку, забрался под него и стал стараться поскорее заснуть.

Как же! Заснешь тут. Особенно, если первый раз в жизни ночуешь один в дремучем лесу, по которому бродят волки и разбойники…

Тьма совсем сгустилась. Виднелись только на фоне бледного неба сплетенные верхушки деревьев да робко поблескивали среди них редкие звезды.

Сначала мне было холодно, а потом стало страшно.

Жуткая лесная тишина вдруг стала наполняться разными загадочными и тревожными звуками. Вот хрустнула под кем-то веточка. Вот прошелестела без ветра листва ближайшего дерева. Простучали по камням чьи-то дробные шаги. Пискнула в последний раз мышка, попавшая в зубы змеи. Совсем рядом что-то зашуршало.

Я, затаившись, широко распахнув в темноту глаза и наставив во все стороны уши, лежал в своей норе, сжимая в руке открытый перочинный нож, единственное мое оружие. Не опасное, пожалуй, даже для мышей.

В просвете между деревьями, совсем низко стала подниматься луна. Я ей даже обрадовался, но вдруг она на мгновенье исчезла… и тут же появилась вновь. Мне стало уже не страшно, а жутко, когда я понял, что это значит: кто-то большой, проходя лесом, заслонил ее. Медведь, волк, Голландец?

Ладно, подумал я, устав бояться, мое дело – лежать тихонько, не шуршать, не вздыхать, вообще – не дышать. Спать…

Последней мыслью в этот день была: как там наши? Мои родные и близкие.

А им приходилось не сладко. Если бы я знал, какое испытание им выпало, я сломя голову, через черный ночной лес, через ледяное глубокое море, через все страхи и опасности бросился бы им на помощь.

Но я не знал. Я спал, как зверек, в норке, выронив нож, засунув голову под брезент, согреваясь своим дыханием…

Глава XV
Нападение

Вечером, уложив Алешку в хижине, мама сидела у костра и пыталась починить его джинсы (у папы нашлась заколотая в шляпу иголка с ниткой). На костре шипела сковорода с рыбой – готовилась к завтраку. Папа сидел, прислонившись к дереву, и задумчиво курил трубку, набив ее последней щепоткой табака. За спиной его висело на сучке ружье.

Они думали обо мне. И так они будут волноваться и переживать до тех пор, пока не увидят меня снова – живым и относительно невредимым.

И так они обо мне задумались, что потеряли бдительность и не услышали вдали звук моторной лодки, который резко прервался за островом.

Они уже собирались спать, когда вдруг в темной чаще леса послышались шаги – наглые, решительные – и к костру вышли с двух сторон Филин в телогрейке и Голландец в одеяле. Один держал в руке какую-то тяжелую железяку вроде прута, другой берданку.

Мама уронила Алешкины штаны. Папа успел сорвать с сучка ружье и незаметно сунуть его в темноту.

– Здравствуйте, люди добрые, – с издевкой сказал Голландец, подходя к костру, пламя которого осветило его злое лицо, заросшее грязной черной бородой.

– Я извиняюсь, – заржал Филин, – это шестой вагон будет?

Голландец сбросил с плеч черное одеяло, уселся на него.

– Благодарствуйте за приглашение, – и повернулся к Филину: – Садись, Филя, откушай. Покуда хозяева угощают. Не стесняйся, не прогонят.

Они нахально уселись, сняли с огня сковородку и стали прямо руками, обжигаясь, таскать с нее рыбу в свои жадные пасти.

А ствол берданки все время был направлен на папу. И Филин, который жрал левой рукой, не выпускал из правой свою железяку.

– Что ж без маслица-то, хозяйка, жаришь? – издевался Голландец, вытирая рот грязной лапой. – Могу обидеться. – Он рыгнул и отбросил сковородку. Нашу любимую. – Слышь, мужик, – это он папе, – теперь мы откушали, а перед разговором неплохо бы и по стаканчику дернуть. Нальешь? Или нет у тебя? А табачком не угостишь? Тоже нет? – он сделал жалостное лицо, посочувствовал. – Небось, и продукты кончились, а? И лодочка уплыла? По-моему, и патрон у тебя всего один остался. – Повернулся к дружку: – Мы ведь, Филя, терпеливые с тобой, каждый его выстрел считали, да? Чтоб без шухера его взять. Что молчишь, мужик? – это опять папе. – Невежливо. Могу обидеться.

– Что вы хотите? – спросил папа.

– Во! – заржал Филя. – Это разговор. Скажи им, Костик, не таись.

– И скажу, я добрый. Но обидчивый. – Эти слова с жесткой улыбкой прозвучали угрожающе. – Сделаем так. Мы с тобой, мужик, идем за золотом. Ты его найдешь, отдашь мне. Я возвращаю тебе лодку с барахлом и отпускаю без наказания. А Филя пока побудет здесь, ребятишек твоих и бабу постережет. Чтоб их медведь не обидел…

Филин опять заржал, а папа незаметно начал подтягивать к себе ружье, а мама – сковородку.

– Что молчишь, мужик? Думаешь? Правильно. Тебе есть о чем подумать. Только не долго. Я хоть и терпеливый, но обидчивый. Филя, дровишек подбрось. А то мне его морды задумчивой не видно.

Костер, было затухший, снова ярко разгорелся, заиграл на ветках ближних деревьев, заблестел злыми искрами в глазах Голландца.

– Мужик, ты что, тупой? У тебя тут баба, детишки голодные. Сердце за них не болит? Если мы их на сковородку посадим, а?

И тут вдруг из хижины что-то выскочило – в тельняшке до пяток, в папиной шляпе на затылке и с небольшим револьвером.