– Ну что ж, после такого потрясения кофе должен варить я. Вы мне просто рассказывайте, и заодно обучите.
Так он мне и понравился. И, честно говоря, даже если бы он был лысым толстым коротышкой, а не космическим рейнджером с рекламы парфюма, понравился бы все равно. Потому что симпатия возникает вовсе не из-за цвета глаз и облегающих джинсов, а из-за сапог и кофе. Ну, вы понимаете, о чем я говорю. Глаза и джинсы в таком случае лишь приятный бонус. Нет, я не была влюблена в него, просто в присутствии Алексея мне всегда становилось хорошо и уютно, как с хорошим другом. Когда его не было рядом, я совершенно о нем не думала; разве что мечтала о том, чтобы начать думать об Алексее. А совсем не о том, что составляло мою жгучую и печальную тайну…
Потом появилась Настя, как описывала ее Маша – «великолепная, холодная, притягательная Настя» – дочь обожаемого всей компанией Евгения Петровича и его великолепной, холодной, притягательной жены Юлии – вот ее сотрудники нашей компании ненавидели в такой же степени, в которой уважали и любили ее мужа. Знаете, так бывает – вроде бы и гадостей никаких вам лично этот человек не сделал, а не лежит к нему душа – и все. Причем не лежит конкретно. Не любили мы ее в основном за отношение к ее мужу, а нашему директору: пренебрежительное и надменное, словно он прислуга на побегушках. Да и то, к прислуге на побегушках принято относиться с уважением. Словом, ни Юлия, ни их дочь Настя (вся в мамашу) трепетной любви в сердцах сотрудников «Европа Интернешнл Бизнес» не вызывала. И что же такого нашел великолепный Алексей в этой самой Насте, мне лично было непонятно. Но она возникла как-то в приемной, как королева (не то что я – под столом с мокрыми сапогами), и очаровала нашего вице-президента. Вот зараза, между нами говоря!
…Чтобы хоть как-то отвлечься от тягостных раздумий, я все-таки решила, наконец, сосредоточиться на примерке, раскрыла пакет и достала платье. Ткань заструилась у меня под пальцами, словно плотный воздух, мягкий, пушистый. Я погладила платье, прикоснулась к нему щекой, – бархат оказался теплым и очень нежным. А когда оделась и посмотрела в зеркало – то не удержалась и ахнула. Оно смотрелось на мне не просто замечательно, словно на меня сшито – нет. Оно смотрелось так, словно это я для него родилась и выросла! О таком, невероятного голубовато-серого цвета, облегающем точно по фигуре платье можно было только мечтать. Я достала из шкафа коробку с парадными черными туфлями и прошлась по комнате. Зная, что бабушка с мамой томятся под дверью в желании увидеть любимую деточку в новом наряде, я решила смилостивиться и явиться миру, то есть покинуть пределы комнаты.
– Принцесса! – ахнула бабушка, всплеснув руками.
– Нет, не принцесса! Королевна! – мама, хоть и процитировала какую-то древнюю фильму, все равно была тоже явно восхищена.
Внезапно в памяти всплыло одно из самых ярких воспоминаний детства: мне десять лет, приближается Новый год, я только-только выздоровела от изнуряющей ангины, и у меня нет платья! Нет прекрасного платья для новогоднего утренника, потому что из прошлогодней «снежинки» я выросла. А прокат карнавальных костюмов мама презирала и всегда шила мне костюмы сама. И тогда мама под аккомпанемент бабушкиных протестов достает с антресолей свое свадебное платье из шелка слоновой кости и немыслимой красоты кружев, и берется его перешивать на платье принцессы (то есть на мой новогодний наряд!). Бабушка продолжает ворчать, что «примета плохая» и что «Яночка бы в этом платье тоже замуж, может быть, выходила бы». Но мама безжалостно вспарывает центральный шов на спинке – и все, назад дороги нет.
– Когда Яночка станет замуж выходить, то уже совсем другая мода будет, – справедливо замечает она. – А тебе, мама, нужно смотреть меньше американских мелодрам. Платье скоро моль съест, а так оно ребенку хоть на карнавале послужит. Иди, дочь, сюда, будем мерки снимать.
Затаив дыхание, я слежу, как в умелых маминых руках рождается чудо – мое «принцесачье» платье, за которое меня возненавидит вся девичья часть класса, и тайно влюбится вся мальчиковая. Когда через три дня шелковое чудо готово, мы с мамой добавляем новогоднего шика к наряду, обшив подол голубым дождиком. А папа сконструировал из проволоки корону, и мы декорировал ее таким же дождиком. Я скрываюсь в своей комнате, делаю генеральную примерку – как генеральную репетицию – и выхожу к родным. Они чуть ли не рыдают от восхищения. А папа говорит:
– Яна, ты самая красивая девочка на свете!
А сейчас папа не с нами. И не говорит, до чего же я прекрасна… Да, я уже совсем взрослая. Я тридцатилетняя женщина. А грусть от того, что отец не с нами, все равно не прошла. Как было бы здорово, если бы мы все были сейчас вместе!
И все равно, я была счастлива. Да, я не смогу никого ни вернуть, ни заставить полюбить себя с помощью наряда. Ну и пусть. Зато ощущение того, насколько мне самой хорошо в новом платье, уже подарит праздничное настроение. А для начала и этого довольно.
Когда раздался телефонный звонок, я все еще кружилась пред зеркалом в своем восхитительном наряде. Сначала удивилась: стационарный телефон звонит очень редко, все давно перешли на мобильную связь. Но звонил, как оказалось, мой отец; и это все объяснило. Он всегда звонил на наш домашний номер. Наверное, для него этот вид уже уходящей в прошлое телефонной связи символизировал нашу общую жизнь, когда мы все еще были одной дружной семьей.
– Алло, – сказала трубка папиным голосом.
– Алло, привет, – как можно равнодушнее произнесла я.
– Яночка, ты? – переспросил отец. Можно подумать, он меня не узнал!
– Ну да, – пришлось согласиться. Я все еще немного обижалась на папу, хотя давно пора было его простить. Он ушел от нас пять лет назад, сразу после того, как пережил инфаркт.
После окончания школы я поступила в строительный институт – просто потому, что папа мог меня пристроить: у него там были знакомые, и мне удалось попасть на бюджет. Я его, конечно, прилежно закончила, но строить мне, например, мост я бы доверять не советовала. До сих пор не понимаю, как мосты стоят на месте и не падают. Вот рисовать я люблю: у меня все стены увешаны акварелями. И еще моделями платьев… Но я, конечно, не за это на папу обиделась. Просто он, устроив меня в институт и понаблюдав, как я с учебой справляюсь, посчитал свой отцовский долг полностью выполненным и ушел от нас жить отдельно. После инфаркта что-то там у него в сознании перевернулось, и он посчитал, что нужно начинать жизнь заново. «Нужно искать себя», – так он сказал. Хотя, конечно, странно, что человек так себя и не нашел к сорока семи годам. Мама выразилась более прямолинейно: «Отправился реализовывать кризис среднего возраста». Не знаю, нашел ли он что-то там в себе новое за эти годы, но мы по нему скучали, особенно мама (хоть она в этом и не признавалась). Звонил он редко – примерно два раза в год, поздравить меня и маму с днем рожденья.
И тут он внезапно мне говорит, слегка запинаясь и явно волнуясь:
– Яна, как у тебя дела?