– Ох, устал я ехать на твоем верблюде, сил никаких не осталось пешком идти, а надо! Слово купца – дороже всего! Караванщик, а, караванщик, у тебя в обозе осел плетется. Дал бы ты его мне. Что тебе с него проку? А? Я с тобой рассчитаюсь…
Купец согласился. Поторговались изрядно и только ударили по рукам, как толстячок сорвался с места и бегом за ослом. Перегрузил на облезлого доходягу свой сундук, кувшин и мешки, постоял в раздумье, оглаживая ткань конаса и, махнув рукой, взгромоздился сверху.
– Кхе, кхе, – забил пятками по тощим бокам.
Осел оказался не так упрям, лихо засеменил ножками, уходя с торговой дороги на менее пыльную, которая, петляя между пригорками, вела к городу Белого Верблюда.
* * *
Жаркое солнце давно высушило всю траву в окрестностях города. Пожухлые кустики топорщились в небо острыми стебельками. Только пахучая полынь сохранила остатки зеленого убранства, которое вблизи дороги было густо облеплено пылью. Вдоль реки, журчавшей тонким ручейком посреди обнажившегося глиняного русла, рядком выстроились стройные тополя. Ветер шумел в пирамидальных кронах, заставляя листья мерцать серебром.
Купец, сощурившись, смотрел на веселую игру зелени и улыбался. А, приблизившись к распахнутым настежь воротам города, и вовсе оживился, стеганул осла по костлявому крупу и приосанился, поглядывая на сонных стражей, прячущихся в тени входной арки.
На улицах, как ни всматривался купец, но, кроме одной пробежавшей мимо девчонки, никого не увидел. Даже обидно стало: ехал, торопился, а никто и внимания не обращает. Стражи и те не удосужились головы повернуть! День шел на убыль, но до вечера еще оставалось немало времени. «Спят или работают», – решил купец, отогнав от себя такое прилипчивое плохое настроение, и направился хорошо знакомой дорогой на постоялый двор. Ему бы к вождю сразу, но сколько времени прошло, когда он был здесь в последний раз… Вдруг не вспомнят веселого бродягу, не пустят, а то и того хуже – за лазутчика примут! Решил Дамкум сначала отдохнуть с дороги, с хозяином постоялого двора поговорить, а потом уже к вождю идти.
– Эй, встречайте купца! – закричал он, подъезжая, и остановился от удивления: ворота оказались приоткрытыми, но ни обычной суеты за ними, ни запахов готовящейся еды не почувствовал Дамкум. – Да что ж такое?.. Вымерли все, что ли… – он проворно слез с осла и повел его внутрь.
На шум из дома вышел хозяин. Он не кинулся к гостю, как бывало раньше, а нерешительно остановился у порога, с удивлением вглядываясь в незнакомца. Одет богато. Конас добротный, серой шерсти, с вышивкой по подолу, на кожаном поясе висит печать, круглая, увесистая, издали не разглядишь, что на ней изображено. Торговый человек?.. Да товар невелик, пара мешков, кувшин…
– Чего тебе, добрый человек?
Хозяин дома не спеша приблизился и, не скрывая любопытства, уставился в лицо гостя.
– Рабуи, неужели не признал? – тихо спросил он. – Это я, Дамкум, певец…
Почему-то трудно стало говорить. Слова выпорхнули из горла, но так и остались во рту – ни туда, ни обратно. Дамкум сглотнул и закашлял. Юркий в прошлом, хозяин постоялого двора предстал перед ним понурым стариком, который еле передвигал босые ноги со скрюченными болезнью пальцами. Но, несмотря на болезнь, он все же узнал веселого бродягу.
– Это ты?.. Тот певец, что пришел к нам вместе с сыном провидицы?! – старик искренне удивился, и, не скрывая любопытства, оглядел бывшего знакомца с ног до головы. – Никак в торговые люди подался, а тогда все пел…
На сердце Дамкума отлегло. Он повеселел.
– Я и сейчас пою, если пустишь на ночлег, услышишь.
– Проходи, дорогой гость, проходи, мой дом уже не так хорош, как раньше, но для такого человека, как ты, угол найдется, – расшаркался старик, не скрывая радости. Давно в его доме не бывало постояльцев!
Разгрузив и привязав осла в старом стойле, в котором теперь валялось несколько пустых кувшинов для масла, Дамкум вошел в дом.
Разговорившись с Рабуи за скромным обедом, певец услышал, что с тех пор, как он ушел из города Белого Верблюда, здесь приключилось немало горя. В одну из ночей, когда праздновали День плодородия, восхваляя богиню Иштар, в Священном городе вместе с царем сгорела любимица племени, воспитанница провидицы Цураам – жрица Камиум. Саму Цураам наутро нашли в ее комнате мертвой. Она сидела, неловко прислонившись спиной к стене, держа в руке бусы, сделанные ее младшим сыном, и… улыбалась. Самого Эрума нигде не нашли. Вождь Ахум связал смерть матери с его исчезновением. Как появился он в племени нечаянно, так и пропал странным образом. До сих пор никто не знает, куда он делся.
После того как Шарр-Ам отправился в Страну Без Возврата – с великими почестями и богатыми дарами! – его сын, ставший царем, установил новые порядки для всех племен, не исключая и племя Белого Верблюда. Вся торговля теперь шла только в стенах города-храма. К ним уже никто из купцов не заглядывает, караваны проходят мимо, направляясь сразу в Священный город. И жители города Белого Верблюда возят свои товары туда же. Ушла провидица в Страну Без Возврата и потерял их город свое былое величие. Даже праздники отмечают не так торжественно, как в былые годы, когда к богам обращался старый вождь Персаух, прося благоденствия своему народу.
– А что Ахум? Он был хорошим вождем, – поинтересовался Дамкум.
Рабуи задумчиво, как все старые люди, ответил кратко и непонятно:
– Живет еще.
Нетерпение, с которым Дамкум торопился в дом вождя, улетучилось, как облако пыли, поднятое озорным ветром. Улегшись спать под дырявым навесом рядом со своим ослом, певец крепко задумался. С одной стороны, он дал обещание Эруму и Камиум навестить Цураам, рассказать ей одной, что они живы и здоровы, что дом у них теперь каменный, как у всех богатых жителей Хараппы – далекой страны, о которой в Маргуше рассказывали сказки. С другой стороны – кому теперь рассказывать? Ахуму, брату Эрума? Со слов Рамуи Дамкум понял, что не тот теперь человек Ахум. Что озлоблен он, и неизвестно, как примет посланника брата, сбежавшего из племени, не попрощавшись, не поблагодарив. Наверняка в тайниках своего сердца прячет Ахум обиду на брата, может быть, даже обвиняет его в смерти матери!
– Цураам… – всматриваясь в мерцание заглянувшей в дыру навеса звезды, с грустью произнес Дамкум.
Он полюбил провидицу, как мать, и вспоминал ее теплые ладони, от прикосновения которых вся хворь в его теле мгновенно исчезала. Ее затуманенные длинной жизнью глаза светились, когда она улыбалась, слушая его песни…
– Цураам, – Дамкум сел, ощутив томление в сердце, когда ему стало ясно, что делать дальше. – Я пойду к Цураам! Я расскажу ей все, что знаю о ее детях, и отнесу ей дар сына. Она услышит и увидит, она же провидица!
Возбужденный певец всю ночь не сомкнул глаз и, едва забрезжил рассвет, разбудил хозяина дома. Расспросив его, где покоится провидица, посланец ее сына поспешил к усыпальнице.
Город шумно просыпался. Легкий утренний свет наполнял улицы, заползал в дома. Голодная скотина призывала хозяев. Женщины гремели посудой, разжигали очаги. Дамкум торопился побыстрее улизнуть с улиц, чтобы не попадаться на глаза людям – вдруг признают, расспросов не оберешься! И все же те, кто видел его в это утро, оборачивались – в небольшом городе все друг друга знали, гостю не так легко остаться незамеченным среди людей племени. Но утро – пора начала дневных дел, для разговоров и сплетен есть вечер. Дамкум, стараясь держаться самых узких и тихих улочек, без расспросов добрался до южной стены города, прошел вдоль нее на запад, как сказал Рабуи, и еще издали увидел пустынное место, о предназначении которого нетрудно было догадаться по низким, едва выше колен, крышам и немногочисленным холмикам чуть в стороне от них.