– А платье это… Тоже сами сшили? Оно вам очень идет.
– А пояс мой идет к вашим глазам. Такого же цвета.
Они вдвоем уставились на ее талию, перехваченную полоской лазурного шелка. Марина смутилась и покраснела. А Николай медленно и спокойно взял ее руки в свои. И перецеловал все до единого пальчики, тонкие, с розоватыми овалами гладких подстриженных ногтей. Марина рук не отдернула.
День шел к концу. Они обошли чуть не весь город, и говорили, говорили. Словно нужно было после долгой разлуки скорее сообщить друг другу последние новости о себе. Только вот новости эти касались их целых жизней, прожитых врозь – до встречи. Не хотелось расставаться. Мысль о расставании даже ненадолго, пусть на сутки, казалась немыслимой, такой резкой, будто на кожу брызнуло раскаленное масло. В последние несколько часов прогулки их руки уже не расплетались.
Назавтра был понедельник, начало новой шестидневки, но они все равно условились встретиться после работы.
По небу поплыли акварельные, с одного края лавандовые, с другого едва розоватые облака, большие, величественные. Пахло близким дождем и влажнеющей землей, на мостовой купались в пыли воробьи.
Загрохотал и промчался мимо трамвай.
Марина была натянутой струной, она чувствовала, что сейчас произойдет что-то важное, что-то главное. Для нее и для него тоже.
Николай остановился прямо перед ней, поднял обе ее руки к своей груди и крепко сжал. Она чувствовала, как оглушительно пульсирует кровь, бушует с силой горной реки, только не могла разобрать, чья именно.
– Марина… Выходите за меня замуж, Марина.
Так просто.
Она встала на цыпочки, увидела свое отражение в его зрачках, уловила его прерывистое дыхание. И осторожно поцеловала в губы, мимолетно, легко. Согласно.
Остановился другой трамвай. Марина выпорхнула из объятий Николая и заскочила на ступеньку. Трамвай зазвенел, тронулся, окна заливало закатное солнце. Вечер был ясный до стеклянности.
– Так да? – бросившись за трамваем, громко бросил Николай.
– Да! Да! Да! – крикнула Марина звонко.
Николай остановился и смотрел ей вслед, ошеломленный.
Наутро Николай, глаз не сомкнувший в своей комнате большой гулкой коммуналки под шум ночного ливня, пришел в больницу чуть не на рассвете. Ждать больше он не мог, голова разрывалась от звуков.
– Раненько вы, Николай Ефимович, – удивился сонный сторож Маркелыч, протягивая ему ключи.
В комнате, выполнявшей роль красного уголка, напротив стола, покрытого сукном, под чуть лукавыми взглядами вождей, смотревших с портретов, стояло пианино. Николай лихорадочно откинул крышку с клавиатуры и пробежался по ней пальцами. Сел, перевел дыхание.
Музыка полилась бурным потоком, без единой фальшивой ноты, чистая. Перед глазами Николая стояло улыбчивое лицо с ямочками, волнительные глаза, вспыхнувшие щеки. Ее троекратное «Да!» облекалось в триумфальное крещендо, ее смех звенел во второй октаве. Мелодия велась то радостная, то задумчивая и нежная, иногда почти затихала, но тотчас вспыхивала снова и улетала ввысь, срываясь на высокой ноте. «Не забывай», – настойчиво, ласково твердила музыка раз за разом…
Когда Марина, вся взмыленная, заскочила в Дом моделей, оставив за собой солнечную, нагретую майским днем Рождественку, она мгновенно поняла, что опоздала.
Она всегда приходила сюда после занятий в институте, но сегодня ее задержала преподавательница по технологии шерсти. А может, дело было даже не в ней. Марина не спала всю ночь, прокручивая в мыслях предыдущий день и счастливо улыбаясь в худую казенную подушку. От недосыпа ее глаза казались еще больше, неправдоподобно огромными и такими очумелыми, что подруги несколько раз спрашивали, что с ней такое приключилось.
Накануне она вернулась совсем поздно, после расставания с Николаем никак не могла унять дрожь и все бродила вокруг общежития, пока вахтерша не пришла запирать проходную. Девчата уже готовились ко сну, Света в красках расписывала Оле свое свидание с новым знакомым, Никитой. Оля зевала, беспокойно поглядывая то на часы, то на аккуратную стопку учебников на столе – завтра ей предстояло держать экзамен. Марина сослалась на усталость и быстро легла. Если она и хотела бы с кем-то разделить свою новость, то с Валевской, а не с девчатами… До утра она никак не могла наглядеться на его лицо в своих воспоминаниях. Особенно на то его выражение, когда она выкрикнула: «Да! Да! Да!»
Теперь, с шальной головой, она села не на тот трамвай, пришлось ехать в обратную сторону. И вот итог – она опоздала. А Режина Витольдовна этого очень не любит.
Режина Витольдовна Валевская была дочерью польского служащего и литовской модистки, и от обоих унаследовала лучшее. Совсем юной она приехала в Петербург, чтобы стать портнихой в столице, и одно время была ученицей Надежды Ламановой [3] . Чувство стиля, умелые руки и секреты материнского ремесла быстро сделали ее одной из лучших, а знаменитая Ламанова добавила широту взглядов на крой и цвет – и смелость решения. В последнее предреволюционное десятилетие Валевская держала свое модное ателье с десятью работницами и обшивала значительную часть петербургских модниц.
Потом настали трудные времена, но Валевская не унывала, даже перебиваясь с хлеба на воду. Она считала, и совершенно, как выяснилось, справедливо, что женщина и в годину тяжких испытаний остается женщиной, а значит, поклонницы ее мастерства найдутся всегда. Так и вышло. Несмотря на обвинения, после свертывания НЭПа, в кустарном производстве с наемными помощницами Валевская все равно работала. И вот теперь, на пороге своего пятидесятилетия, она возглавляла один из недавно открытых Домов моделей. Конечно, путь сюда простым москвичкам был заказан. Но непростые появлялись постоянно. Как нельзя кстати, еще с «бывших» времен у мадам Валевской остались отрезы заграничных тканей, ленты, кружева, пуговицы, оторочки, тесьма, шитье – и все это особенно нравилось московским модницам: партийным женам и дочкам, актрисам, певицам. Клиентура у Дома моделей была уважаемая.
Маринина работа заключалась в том, чтобы быть у Режины на подхвате, выполнять все толково и быстро, поменьше, как она выражалась, «греть уши» и проявлять побольше предупредительности и любезности с клиентками. Сами клиентки, с некоторыми из которых Режину связывали годы знакомства, ценили портниху за терпение, невероятный стиль и чувство моды – и за умение помалкивать, какую бы тайну ни случилось при ней выболтать. Кажется, именно это Режина и стремилась передать Марине, своей Мари – так она ее называла на французский манер.
Нервничая, Марина быстро переобулась в рабочие туфельки, повесила сумочку на крючок и с опаской, на одних носочках, прокралась в примерочную, откуда доносился звучный, чуть с хрипотцой, голос ее наставницы.
Валевская окатила ее свирепым взглядом, но ничего не сказала – и причиной тут были отнюдь не зажатые в уголке рта английские булавки, а твердое правило не отчитывать работниц на людях. Большие напольные часы отбили четверть четвертого, во всеуслышание заявляя о Маринином опоздании на целых пятнадцать минут. Марина поморщилась и тут же взяла из протянутой ей руки подушечку с булавками и кусок мела.