Я не спешила в «Озерный дом». Мама Беннетта ждала меня к вечеру, и по дороге я уже тысячу раз пожалела, что дала ей себя уговорить остаться на ночь. Когда я сказала по телефону, что мы с ее сыном хотели пожениться, она решила, что я звоню потому, что собираюсь приехать на похороны. (Она сама узнала о смерти сына, которого не видела много лет, всего десять дней назад.) Похороны были назначены на воскресенье. Мне удалось скрыть свое замешательство. Я уже начала понимать, во что ввязываюсь. Я не назвала истинную причину, по которой хотела с ней встретиться. Мать Беннетта была очень приветлива и сердечна. Она сказала, что ей будет приятно со мной познакомиться и что мое присутствие на похоронах для нее многое значит. Я не смогла отказать этой женщине – матери, только что потерявшей сына, и согласилась остановиться в ее гостинице. Я пообещала себе, что воспользуюсь случаем и разузнаю о детстве Беннетта все что смогу. Я проведу собственное исследование.
Я припарковала старенький «Сааб» Стивена в двух кварталах от «Озерного дома». Перед встречей с мамой Беннетта мне хотелось немного пройтись по улице, оценить обстановку, собраться с мыслями. Я прошла мимо двух магазинчиков спортивных товаров, мимо кондитерской с домашней выпечкой, мимо бара – почти пустого, за исключением двух стариков, сидевших у стойки. На другой стороне улицы, за заправочной станцией и стоящими в ряд ресторанчиками и кафе, виднелось озеро Рейнджели, местами затянутое коркой льда. Я почему-то решила, что гостиница будет похожа на те живописные маленькие отели, где проходили наши с Беннеттом свидания. Но вместо воздушных тюлевых занавесок и светильников, имитирующих канделябры с горящими свечами, в окнах «Озерного дома» виднелась только изнанка плотных темных штор. Конечно, я не ожидала, что в декабре подоконники будут пестреть живыми цветами в наружных ящичках, но меня удивило, что мощенная камнем дорожка, ведущая к главному входу, не освещается даже маленькими садовыми фонарями, хотя на улице было уже темно. Сквозь стеклянную дверь просматривалось все фойе. Строгая, скромная обстановка без всяких «красивостей». Стены обшиты некрашеными сосновыми досками. Практичная мебель, по большей части – складная.
Дверь мне открыла худощавая седовласая женщина.
– Я мать Джимми.
Отныне и впредь мне придется себя заставлять думать о Беннетте как о «Джимми». Я протянула руку для рукопожатия, но Рене крепко меня обняла.
– Ой, что же мы на пороге стоим?
Она мягко подтолкнула меня в теплое помещение, сказала, что чайник только что закипел, и спросила, как давно я обедала.
А я сегодня вообще обедала?
– Пойдем на кухню. Я разогрею куриный суп. Вчера вечером принес кто-то из соседей. У нас хорошие люди. Все обо мне так заботятся.
– Спасибо.
Мне подумалось: что бы я ни узнала от нее о Джимми, оно того не стоит.
– Можешь выбрать себе любую комнату, какая понравится. Сейчас поедим, и я тебе покажу гостиницу. Сегодня мы будем вдвоем. Сестры Джимми приедут завтра.
Черт!
Я безотчетно взглянула на дверь, борясь с желанием сбежать отсюда немедленно. Почему сестры не могут приехать сегодня?! Меня совершенно не радовала перспектива провести вечер в компании с безутешной матерью. Впрочем, Рене совершенно не походила на женщину, убитую горем. Ей было, наверное, лет шестьдесят пять, но она носилась по кухне как молоденькая девчонка. Длинные седые волосы заплетены в аккуратную косу. На лице – ни следа косметики. Она была в джинсах, водолазке и теплой фланелевой рубашке в красную клетку. Я подумала, что Рене, наверное, экономит и не включает отопление на полную мощность. В доме было прохладно. Ее глаза покраснели и воспалились, веки припухли, как будто она много плакала – но о чем? О смерти сына или обо всей боли, что он ей причинил?
Пока Рене возилась на кухне, я вернулась в фойе, служившее также общей гостиной, и принялась рассматривать фотографии на стенах. Несколько снимков двух девочек – как я поняла, дочерей Рене – на каменистом берегу озера. С ними был мальчик. Их брат Джимми. Девочки сосредоточенно разглядывали содержимое пластмассовых ведерок, которые держали в руках, но Джимми смотрел прямо в объектив. Я очень старалась не проецировать то, что знала о взрослом мужчине, на мальчика на фотографиях. Но его взгляд все равно был каким-то недетским. Слишком сосредоточенным и проницательным для малыша лет восьми, если не меньше.
Еще один снимок: сестры играют с котенком. А вот те же девочки – похоже, что фотографии сделаны в один год, – играют со щенком. Что стало с котенком? Джимми на этих снимках не было. Я старалась не думать о самом плохом варианте развития событий, но почему Джимми не сфотографировался с домашними питомцами? И, кстати, где их отец? Ведь у девочек и у Джимми должен был быть отец. На каминной полке стояла фотография Джимми, уже подростка лет шестнадцати-семнадцати. Старшеклассницей я бы точно в него влюбилась. Обаятельный парень в джинсах, белой футболке и кожаной куртке – этому стилю «плохого мальчишки» он оставался верен еще много лет. На фотографии у него были длинные волосы, и весь его вид излучал дерзкую самоуверенность. В хорошем смысле. У этого мальчика были большие амбиции, но и весьма неплохие задатки. Интересно, этот снимок стоит здесь всегда или Рене выставила его на камин, когда узнала о смерти сына.
Рене позвала меня в кухню и спросила: ничего, если мы поедим прямо здесь, за маленьким столиком? Она сказала, что в кухне теплее – от горячей плиты. Прогуливаясь по гостиной, я заглянула в столовую для постояльцев. Там было темно и неуютно.
Усевшись за стол рядом с мамой Джимми, я вдруг застеснялась.
– Можно задать тебе вопрос? – спросила она. – Каким он был человеком, мой сын?
Я не знала, что ей ответить. С чего начать.
– Я понимаю, вопрос непростой. Но я не общалась с ним двадцать лет. Я совершенно не знаю, каким он стал. А ты знаешь.
Это была непомерно тяжелая ноша. Мне пришлось напомнить себе, что это я все затеяла. Я сама ей позвонила. И сама попросила ее о встрече. Я должна ей ответить. Но должна ли я говорить правду?
– Он был обаятельным. Он был рисковым, любил приключения. Он любил Мэн.
– Он жил здесь, в Мэне?
Что бы я ей ни сказала, это могло ее ранить. Я решила, что лучше соврать. Иногда это нужно.
– Он много рассказывал мне о Мэне.
– А он не рассказывал о своей семье?
– Джимми жил сегодняшним днем.
– Это да.
Мне подумалось, что она как-то уж слишком быстро со мной согласилась. Опережая ее следующий вопрос, я спросила сама:
– А каким он был в детстве?
– Он был прелестным ребенком. Все от него млели. Он вертел старшими сестрами как хотел. Однажды соорудил самодельный парашют и уговорил Ванессу его испытать, спрыгнув с крыши гаража. Ей повезло, что она не сломала ногу или что похуже.
Судя по голосу, она вспоминала тот случай со смехом – но лишь потому, что с ее дочерью ничего не случилось.