Она родилась в Москве и рано занялась политикой – в шестнадцать лет возглавила культпросвет в Евпаторийском окружкоме комсомола. В 1928 году она закончила МГУ и спустя три года возглавила кафедру в Институте красной профессуры. В те же годы она попала в обойму литературных комиссаров, которым предстояло ликвидировать РАПП и провести реорганизацию литературной печати. На этой ниве она заимела себе влиятельных врагов – например, Александра Фадеева. Но Войтинская была железной женщиной, поэтому мало кого боялась, поскольку была еще и идейным человеком. Именно на этой почве в 1938 году она и согласилась стать агентом НКВД. Тогда же она возглавила весьма влиятельное издание – «Литературную газету».
Однако в своей агентурной деятельности Войтинская столкнулась с неприемлемым приказом со стороны чекистов – ей предложили стать любовницей писателя Федора Панферова – бывшего рапповца, главного редактора журнала «Октябрь» (с 1931-го) и автора знаменитого четырехтомного романа «Бруски» (1928–1937). На тот период Панферов еще не был женат на писательнице А Коптяевой, поэтому чекисты предложили Войтинской «разделить с ним ложе», чтобы иметь непосредственную информацию о нем непосредственно из его дома. Но Войтинская наотрез отказалась от этого предложения и даже пожаловалась… самому Сталину. Это письмо она написала 30 января 1939 года, приведем его полностью:
«Товарищ Сталин!
Тов. Фадеев на широком заседании информировал о решении ЦК по ряду вопросов, в частности, по вопросу о „Литературной газете“. Опираясь на беседу с Вами, тов. Ждановым и тов. Молотовым, он говорил обо мне как человеке беспринципном, не оправдавшем доверия партии. Он даже сказал, что, мол, в Литгазете в качестве редакторов всегда сидели враги народа, противопоставлявшие себя союзу писателей. И выходило, что я проводила в газете вражескую работу, делала антипартийное дело.
Я не считала возможным давать справки на этом заседании. Прием представителей Союза писателей, такое огромное радостное событие для литературы, что стыдно было говорить о своих делах. Да и судьба моя не имеет значения в таком большом политическом деле. Но меня убивает мысль, что Вам – нашему вождю и учителю – меня представили как антипартийного человека, преследующего какие-то личные цели. Речь идет о моей чести как коммуниста, о том, как я оправдываю высокое звание члена партии.
В ноябре месяце я была назначена заместителем главного редактора „Литературной газеты“, редактора назначено не было, и я все это время и. о. редактора.
Мне было трудно потому, что одновременно я вела разведывательную работу по заданию органов НКВД. Поэтому бывало, что в газете я не имела права выступать против людей, о которых я знала, что они враги.
Как редактор я обязана была выступать против Кольцова. Год тому назад я сообщила в Отдел печати, что, по моим предположениям, по заданиям Мроцкого ведется вредительская работа по отношению к иностранным писателям. Я предполагала, что Кольцов, Динамов осуществляют план, связанный с убийством Горького.
Мне были известны некоторые политические настроения Кольцова, его морально-бытовое разложение.
Но как работник НКВД я обязана была установить связь с Кольцовым и не могла открыто выступать против него.
Поэтому я сигнализировала Никитину о неблагополучии в Жургазе, но продолжала печатать Кольцова.
Как редактор я обязана была открыто бороться против Никитина, которому с некоторых пор я перестала политически доверять.
Еще в октябре месяце я заявила в НКВД о ряде фактов, характеризующих политическую линию Никитина… Никитин покровительствовал редакторам, идущим на поводу у врагов народа и травил людей, выступавших против врагов.
В ноябре я передала письменное заявление в НКВД, и мне было предложено вести разведывательную работу. Следовательно, я уже открыто не могла бороться против Никитина и его группы.
Как редактор газеты я обязана была выступать против Инбер, организовавшей антисоветский литературный салон. Однако и это я по приказанию из НКВД делать не могла.
Ведя разведывательную работу, я знала об антисоветских настроениях Федина, об его политически вредной роли в литературе. Однако интересы разведки требовали, чтобы я была в хороших отношениях с Фединым, следовательно, я не могла выступать против него в газете.
Особенно тяжела была история с Панферовым. Я очень хорошо к нему относилась, и день, когда я перестала ему верить, был самым тяжелым в моей жизни. Я говорила Журбенко (начальник 4-го отдела 1-го управления ГУГБ НКВД А С. Журбенко. – Ф. Р.), что за Панферовым стоит или Попов, или Варейкис, или Постышев, и кто-то из них враг. Это было до разоблачения Варейкиса и Постышева. Затем Панферов рассказал мне о дневнике Постышева, направленном против ЦК, затем стала ясной роль Варейкиса.
Как редактор, я, зная это, обязана была выступить против Панферова. Мне было это легче, чем притворяться по отношению к человеку, когда-то мне очень дорогому. Но НКВД требовало разведывательной работы, больше того, одно время требовали, чтобы я стала его любовницей, меня упрекали, что я плохая коммунистка, что для меня личное важнее партийного. Я знала, что моя жизнь принадлежит партии, но стать любовницей врага я не могла. Во всяком случае, я не могла выступить против него в печати.
Все это можно проверить в НКВД. Только примеры такого рода могут предъявить мне, обвиняя в нерешительности и непоследовательности, в отсутствии принципиальной линии.
Эти годы были для меня суровой школой. По своей работе я непосредственно сталкивалась с врагами, я слышала террористические разговоры, я ощущала их ненависть к нам, ко всему народу, я никогда не забуду разговоров с Франкфуртом (Сергей Франкфурт – в 1934–1936 годах уполномоченный Наркомата тяжелой промышленности по Орско-Халиловскому промышленному району Оренбургской области. – Ф. Р), когда я с ним виделась по заданию НКВД. Он говорил о народе как о стаде баранов, он с ненавистью говорил о ЦК. А я боялась одного, что мой голос, выражение лица выдаст мою ненависть, что я провалю задание…
В партийной организации, бывало, возникали дела, меня обвиняли в тех или иных связях. Я знала, что НКВД может помочь мне только в самом крайнем случае и что партия знает об этом. Мне бывало трудно, но я гордилась тем, что как бы участвую в войне с врагами и что партия знает об этом.
И вот Фадеев, Павленко – вам, руководителям партии, говорят о том, что я плохая коммунистка.
Очень тяжелая атмосфера в литературной среде, трудно даже поверить в возможность существования таких нравов. Сейчас, говоря от Вашего имени, Фадеев пытается расправиться со мной, это не к его чести, так как он знает, что я честная коммунистка.
Товарищ Сталин! Если я виновата – я сумею по-партийному встретить любое взыскание. Но я не могу понять, в чем я виновата, и, самое главное, я не могу выдержать мысли, что вы думаете обо мне дурно.
Простите, что пишу бессвязно. Мне очень тяжело.
О. Войтинская.
Г-1-79-71, Большая Дорогомиловская, 10, кв. 52».