Так великий обет превратился в великий хаос.
Сердце мое колотилось от близости этих криков, а моя голова… Глаза мои не сразу начали видеть во тьме… Почему вышло так, что я очутилась под открытым небом, ведь вокруг меня явно сияли звезды, что это, ежели не они, ведь кольцо белых звезд сомкнулось вокруг меня? А эти бледные луны?.. Нет, то светили колеблющиеся огоньки свечей, а лунами оказались лица визжавших воспитанниц, окруживших мою кровать. Крик за криком взвивались, как черные вымпелы, и вот уже Агнессу перекричали стоявшие рядом со мной. Они громко делились знаниями о Сатане, о тех, кто стал игрушкой в его руках, и тому подобное.
И тут я села на койке. До меня дошло: те, которых разбудила Агнесса, застали меня и Перонетту врасплох.
– Он явился опять. Он сейчас здесь .
– Посмотрите на них! Он вошел в нее, а теперь хочет завладеть и другой.
– Нет, – вскричала я. – Замолчите! Уходите прочь! Мы только…
Что-то пролетело поверх всех кроватей и ударило мне в щеку. Я почувствовала, как рвется кожа, и ощутила последовавшую за этим пронизывающую боль; вскоре мой рот наполнился кровью. Предмет, которым в меня бросили, упал мне на колени. Им оказалось небольшое серебряное распятие.
С нас сорвали одеяло и простыню. Халат мой топорщился на высоте бедер. Я изо всех сил дергала его, чтобы оправить, чтобы он… чтобы я…
Крик стоял оглушительный. Агнесса и все остальные громко вопили. Это мешало мне соображать: мысли путались.
Я только видела, чувствовала , что все обитательницы дормитория собрались вокруг моей койки. На мою ногу упал плевок. Чаша холодной воды – святой, разумеется, – оказалась вылитой на меня.
И посреди этого бедлама сидела я, сжавшись, свернувшись калачиком, прижав к подбородку колени, вцепившись в сорочку, чтобы не дать ее приподнять тем, кто изо всех сил пытался это сделать. («Видите? Вы это видите?») Другие вцепились мне в волосы. Царапали мои обнаженные руки.
Я обернулась к Перонетте, и…
Она пропала. Когда успела она выскользнуть из моей постели? Где она? И тут я увидела ее стоящей рядом с кроватью в разорванной и… окровавленной сорочке. Поза ее поразила меня: она стояла, наклонясь вперед, прижимая руки к паху, вокруг которого расплывалось розовое пятно. Затем она подняла обагренные руки…
Она старалась не глядеть на меня. Я увидела ее лицо в профиль – оно показалось мне уродливой маской – и спросила себя: а слезы ее были настоящими или тоже являлись частью ее мгновенно придуманного коварного плана?
Смотри на меня , хотелось мне крикнуть ей. Смотри на меня! Но я не могла вымолвить ни слова. И тут кто-то – кажется, сестра Екатерина – подступил к Перонетте с расспросами… Не могу вспомнить, о чем ее спросили, но хорошо помню ответ.
Ее жест разбил мое сердце: Перонетта медленно подняла руку… Чтобы помочь мне? Увести прочь? Вовсе нет; из ее сжатого кулака, словно червяк из яблока, медленно вылез указательный палец. И указал на меня. Обвиняя. Повернувшись в мою сторону и глядя мне прямо в глаза, опустив руку и запуская кулаки поглубже в свой пах, Перонетта проговорила – зло, непонятно и со слезами:
– Ты… ты извращенка! – Она отвернулась от меня с отвращением и убежала.
Сердце трепыхнулось, как птица в клетке, и вылетело на свободу.
Итак, было решено: я – дьявол, я – те самые силы тьмы, явившиеся в С***. Гроза, плясун с огненными волосами, увиденный Елизаветой, ее стигматы – все было делом моих рук.
Я сидела в койке, точно в ловушке. Слишком подавленная, чтобы заплакать. Слишком смущенная, чтобы закричать. Теперь мне понятно, что и мое молчание, и мое бездействие лишь раззадорили моих мучительниц.
На меня обрушился дождь из плевков и святой воды, фигурок святых и распятий, Библий и четок… Время, пока все эти талисманы, освященные и нет, сыпались на меня, показалось мне вечностью, да то и была вечность. Я пыталась подняться с постели, но меня швыряли на нее опять и опять.
Ни убежать, ни защититься.
Вдруг наконец воспитанницы разомкнули свой круг, и у моей койки появилась сестра Клер де Сазильи. Я была уверена, что она явилась восстановить порядок, прекратить вакханалию, облегчить мой позор и спасти меня, уверена… Но нет, ее улыбка растянулась в страшную ухмылку.
Сестра Клер де Сазильи . С чего начать мой рассказ о ней? Я никогда не знала ее хорошо, никто не знал. Господь да сестра-экономка были единственными ее доверенными лицами. Я ничего не знала о том, откуда она родом. Речь ее была какой-то блеклой, выговор ничем не примечательным. По ним я затруднялась о чем-то судить. Она была тщеславна и примитивна – одним словом, опасна.
Сестра Клер не выглядела старой – пожалуй, ей не исполнилось и сорока лет; она была всего на несколько лет старше матери Марии, но многие годы она тщательно рассчитывала каждый свой шаг, каждую ступеньку своей медленной карьеры – и все ради того, чтобы ей перебежала дорогу «эта артистка» благодаря деньгам и связям! И опять ей пришлось не один год вынашивать тайные планы; на ее простоватом лице можно было заметить усилие, с которым она заставляет себя терпеть.
Я стояла перед сестрой Клер, которая была ниже меня на две головы. Сильная, крепко сбитая, она была очень полезна во время полевых работ – не менее, чем лошадь или мул. Она получала от черного труда удовольствие, и ее часто заставали вскапывающей какую-нибудь грядку. Она любила ковыряться в земле; овощи, цветы, сорняки и другие растения она всегда вырывала с корнем, глубоко запуская при этом руки в почву. С резвостью горной козы она бегала по крыше, чтобы поправить там черепицу или погонять птиц, вьющих гнезда в дымоходе. Но счастливей всего она выглядела, когда работала в кузнице, в своей мокрой от пота рабочей робе, превращая раскаленные добела куски железа в гвозди.
Я никогда не видела, как сестра Клер улыбается, но когда та разговаривала или молилась – порой она крепко зажмуривалась, откидывала назад голову и довольно страстно молилась, – то на левой стороне рта приоткрывались края белесых десен, где, как кустики посреди снежного поля, торчали несколько грязновато-серых зубов. На лице ее выделялись близко посаженные, черные как ночь глаза, прикрытые ресницами, из-под которых вечно сочилась влага, стекавшая на щеки, покрытые сухой чешуйчатой кожей, которые зимой трескались и кровоточили. Губы ее всегда кривились каким-то язвительным изгибом, над которым крючковато нависал длинный и тонкий нос.
Она была… страшной.
Если, прогуливаясь по коридорам монастыря в дневное время, а еще лучше с факелом, кто-то из посетителей наклонялся, чтобы получше разглядеть резьбу на сером камне холодных стен, то на уровне пояса он мог заметить едва видимые красные отметины, то и дело встречавшиеся на их поверхности. То были следы крови и частицы плоти. Сестра Клер, проходя по монастырю, всегда погруженная в размышления или молитву, а может быть, обдумывая очередное наказание для своих питомиц, любила провести тыльною стороной ладони по шершавой поверхности стен. Это стало не просто средством умерщвления плоти, но и привычкой. Скорее всего такие прикосновения нравились ей. Косточки на кистях ее рук всегда были покрасневшими, в ссадинах; они наводили на мысль о мясе, только что разделанном кухонным ножом. Сестра Клер все делала с сокрушенным видом, на каждом шагу каялась. Она вечно плела интриги, причем весьма искусно. Как прирожденная фанатичка, она могла поверить во что угодно, и ей действительно удалось убедить себя в том, что правда на ее стороне.