– Позови ее, – велела она.
Я не поняла. Но только сначала. Тогда я улыбнулась и, повернувшись в сторону конюшни, позвала:
– Малуэнда, ко мне!
И та явилась. Как и Кошмар, она в мгновение ока обогнула угол конюшни и прибежала под затихающее карканье воронов, хотя тех нигде не было видно… То была вороная лошадь, готовая унести нас хоть на край света… гладкая, сильная… Моя Малуэнда.
Она встала рядом с Кошмаром и оказалась прямо передо мной, столь же высокая, как и жеребец, но только черная, а не белая. Она была с норовом: била копытом, встряхивала гривой. Асмодей наклонился через нее и помог нам, Себастьяне и мне, залезть на нее. Седла не было, и я примостилась на крупе позади Себастьяны. Ноги Себастьяны свисали с боков лошади. Я пошире расставила свои ноги, обхватив широкие бока Малуэнды, Себастьяна поглубже запустила пальцы в незаплетенную гриву – уши животного были вырваны, от них навсегда осталось немногим больше, чем просто воспоминание, какое бы обличье Малуэнда ни приняла, – я покрепче прижалась к Себастьяне – так тесно, что щеки мои, верно, зарделись на фоне синего шелка, облегавшего ее спину. Я слышала, как бьется ее сердце. Чувствовала под собой теплую лошадиную плоть. Наконец Себастьяна «пришпорила» лошадь, ударив ее в бока пятками ног, обутых в домашние туфли.
Мы поехали по все той же подъездной аллее, мимо кустов, где я в отчаянье пряталась, опасаясь за свою жизнь. Я вспомнила о кипарисовом кресте. Том самом, который забыла в погребе. Нет, забирать его теперь слишком поздно. Я было стала упрашивать Себастьяну, но…
Правда, крест этот служил для меня всего лишь оружием. Теперь я такого оружия иметь не хочу, и оно мне больше не требуется. Пусть останется там, где лежит.
Прильнув к Себастьяне и закрыв глаза, я внимательно прислушивалась к быстро удалявшимся крикам, что вырывались, точно языки пламени, из узорчатых, украшенных каменною резьбой окон монастыря.
She was aferde of hym for cause
he was a devyls son.
Mallory. Morte d'Artur
…она страшилась его как сына дьяволова…
Томас Мэлори. Смерть Артура (пер. И. Бернштейн)
Проснувшись, я медленно открыла глаза и очутилась в кромешной тьме.
Когда я достаточно успокоилась, чтобы заставить себя поднять руку и протянуть ее вперед, та на что-то наткнулась. Я провела пальцами и нащупала деревянную поверхность, покрытую резьбой. Со всех сторон меня окружали стенки. Замурована! Мне стало трудно дышать. С замиранием сердца я пришла к выводу, что меня предали земле. Похоронили заживо!
…Mais поп, се n'est pas possible [48] : как может гроб оказаться таким большим, да еще со стенками, столь тщательно украшенными? Усилием воли я принудила себя дышать ровнее. Спокойно, спокойно…
Я снова подняла руку, затем другую. Сперва вверх, затем развела их в стороны, потом вытянула вперед – так, чтобы ладони легли на резные стенки. Не видно ни зги.
Я снова пошарила вокруг. Ручка! И еще одна. Я нажала на них, створки открылись наружу, и… Свет! Ослепительный свет!
Я прищурилась от его неожиданно яркого потока. Подождала, когда вернется зрение. «Дыши, – напомнила себе, – дыши…»
Ну конечно же: украшенные резьбой по черному дереву стенки напоминающей большой ящик кровати, на которую меня положили (кто именно, хотелось бы знать?), образовывали так называемый lit clos , традиционное спальное ложе бретонцев, – по существу, малюсенькую комнатку, которую те размещают в углу спальни, подальше от посторонних глаз, и которая позволяет спящему совершенно укрыться от чьих-либо взглядов. Я в такой никогда не спала, хотя мне доводилось видеть подобные. Я опять провела пальцами по искусной резьбе, по закругленным углам, по гладким поверхностям. Что-то в них напомнило мне экран перед камином в комнате матери Марии-дез-Анжес, подаренный ей, по ее словам, одним левантийским принцем. Это неожиданное воспоминание, внезапно промелькнувшее в моей голове, словно открыло шлюзы для потока вопросов, хлынувшего подобно тому, как хлынул свет через разом открывшиеся створки бретонского lit clos.
Где я? Как попала сюда? Как много вопросов. Конечно, я знала ответы на некоторые из них, но какая-то часть меня восставала против того, что мне было известно. Ведь мне довелось стать свидетельницей событий столь странных и необъяснимых.
Я пыталась заставить себя смириться с тем, что знаю, гнала от себя чувство страха и чувство неловкости.
А знала я следующее: место, где я нахожусь, зовется Враний Дол, – вернее, его так прозвали осторожные, сдержанно раскланивающиеся, а проще говоря, напуганные соседи, живущие в окрестных низинах; они дали ему это имя под впечатлением вечно кружащихся над его зубцами, башнями и печными трубами больших стай воронов. Себастьяна, его хозяйка, давным-давно стала тоже так называть этот огромный замок, предпочтя нынешнее его имя первоначальному названию Равендаль, которое тот носил прежде, чем она вступила во владение им. Добавлю еще раз: все, что я знала, – это то, что привезена в поместье его владелицей, Себастьяной д'Азур.
Но пока я ждала, когда глаза мои наконец привыкнут к яркому свету, меня посетили две мысли, осознать которые показалось мне сразу и очень просто, и очень трудно: что я, во-первых, не умерла, а во-вторых, что во мне живет чувство, будто я в чем-то стала другой. Жива! Да, я жива ! Должно быть, я произнесла эти слова вслух. Конечно, я хотела этим сказать, что я чуть было не умерла. Потому что я тогда знала: мои гонители в С*** твердо решили меня убить; да и теперь у меня нет повода в этом усомниться; они бы убили меня или сжили со света каким-нибудь иным, более изощренным способом. И, вспомнив то, что видела я в мою последнюю ночь в С***, – что ж… мне оставалось лишь задаваться вопросом, какой будет моя новая жизнь.
Итак, я проснулась, ощутила себя живой и теперь сидела на краю кровати с пологом, со всех сторон окруженной резными панелями, и, раскрыв створки их, с интересом разглядывала самую удивительную из спален. Вид ее открывался мне постепенно, по мере того как глаза привыкали к свету.
Я встала и шагнула вперед, за деревянные ставни, словно вошла в нее через окно. Повернулась кругом, осматривая комнату. Увлекшись ее созерцанием, я споткнулась и рухнула в обитое потертым зеленым бархатом кресло, рядом с которым стоял изящный столик на трех ножках, инкрустированный мрамором и отделанный слоновой костью, черепаховыми пластинами и бронзой. На столешнице лежала записка: «Приходи ко мне. S.», а также блюдо с мандаринами, китайским имбирем и засахаренными фруктами. Рядом стоял чайничек из белоснежного фарфора, полный душистого чая; зеленого, как я узнала впоследствии. Я устроилась поудобней, поела, выпила чаю. На какое-то время я забыла о записке, увлекшись разглядыванием комнаты.