Теоточчи, моя soror mystica , столь многому научившая меня, хоть и достигла зрелых лет, когда я впервые встретила ее, оставалась в полном расцвете своей красоты. Достаточно высокая, она одевалась во все черное даже самым знойным итальянским летом, предпочитая, как и я, ниспадающие складками материи нарядам, сшитым на заказ портным. Она любила напоминающие накидки маскарадные костюмы и носила их везде, где хотела, не только во время карнавала. Черные волосы, светлая кожа, слегка посмуглевшая под солнцем Италии, и эти глаза! Их зелено-синий блеск затмевал сияние венецианских лагун. Эти глаза впервые показали мне l’oeil de crapaud.
Именно в Венеции, еще до того, как в Париж пришла революция, перетряхнув общество сверху донизу, я начала учиться. Доверять и учиться. Первым, о чем я узнала, была моя подлинная колдовская сущность. Потом пришло знание, которое, как я предполагаю, кто-то сейчас раскрывает для вас или вы постигаете его сами. Иногда думаю: я ли это, Себастьяна д'Азур, ваша мистическая сестра? Явились ли вы, чтобы прочитать, расшифровать мою «Книгу теней»? С вами ли я? Жива ли я или истекла кровью?
…На несколько месяцев мы спрятались ото всех вдвоем с Теоточчи. Я распустила слух о своем отъезде из Венеции, якобы приняв выгодный заказ написать портрет дочери португальского купца, так что, если за мной стали бы следить, шпион (или шпионка), наверно, не поверил бы собственным глазам.
Мы проводили время в верхних комнатах великолепно обставленного палаццо Теоточчи; там были изящнейшая мебель, китайские гравюры, египетские папирусы, бесчисленные книги и манускрипты. Каждое утро подплывали лодки, нагруженные фруктами, овощами и цветами, и нам оставалось только спустить из окна на веревке корзину, чтобы запастись апельсинами из Палермо и морской рыбой, выловленной не более часа назад. Мы предпринимали вылазки на площади и каналы Венеции только ночами, да и то в маскарадных костюмах, что легко нам удавалось и никого не удивляло в этом городе, привычном к карнавалам.
Да, мы «обучались» днем, а ночью спускались неузнанными пообедать. Мы предпочитали ресторан «Санта-Маргерита», чья увитая зеленью беседка была увешана бумажными фонариками всех цветов. Каждую ночь мы заказывали одно и то же блюдо – филе камбалы с изюмом, орешками и лимонными цукатами, – нам оно никогда не надоедало. За тарелкой приправленных гвоздикой макарон, запиваемых вином «Бра-ганца», мы проводили в беседе ранние утренние часы. Я с трудом подбирала слова на итальянском, которым еще плохо владела. Ночами, когда было слишком жарко спать, настолько жарко, что казалось, даже соловьи и гондольеры лишались голоса, мы спускались к каналу и сидели в молчании, наблюдая мерцание бесчисленных моллюсков у волнолома, тени водорослей на залитой лунным светом воде.
Я провела в Венеции праздники и могла бы остаться там навсегда, если бы не… Дело в том, что Теоточчи всегда говорила, не вдаваясь в объяснения, что мне придется покинуть Венецию. Я пропускала ее слова мимо ушей, но этот ужасный день все же настал. Теоточчи не выносила споров. Нам предстояло стать свидетелями церемонии обручения дожа с морем, а затем, сказала она, мне придется покинуть город.
В назначенный день мы сели в одну из тысяч гондол, которыми были буквально забиты каналы, и выплыли в гавань. На носу нашей крошечной лодки стоял мальчик-слуга, любимец Теоточчи темноволосый красавец Николо. В доме у Теоточчи было правило: при ней Николо разгуливал совершенно голым независимо от того, чем он занимался – работал или отдыхал (а она бывала дома достаточно часто). Такой порядок, похоже, устраивал их обоих, и хотя я вскоре привыкла к его наготе, мое восхищение от этого отнюдь не уменьшилось. Более того, гораздо позже, когда Нико заставили участвовать в моем парижском шабаше, я… Но всему свое время.
(Да, должна еще признаться: в Венеции Нико приказали любить меня, вернее, заниматься со мной любовью. И он проделывал это со всем возможным пылом и страстью. У Теоточчи были украшенные драгоценными камнями песочные часы с ручками из нефрита, и казалось, что медленное, почти неуловимое струение песка направляло движение губ Нико, его языка, пальцев и весьма умелого крепкого члена. Да, это были уроки. И Теоточчи была их свидетельницей, наблюдала, как меня лишали девственности. По этому случаю она собрала окровавленные шелка, на которых мы все лежали, выпарила из них кровь и вручила полученный экстракт Николо – любовный напиток, который помогал ему сосредоточить внимание, усиливал его влечение, пока не наступало полное изнеможение. В конце концов, покинув laboratoire d'amour [70] Теоточчи, я оставила ее одну страдать от мальчишеской необузданности Нико, а сама возобновила курс обучения, требующий гораздо меньшего напряжения сил… Конечно, колдуньям известно, как обращаться с мальчиками…)
Город был всецело поглощен празднествами, каналы до отказа забиты лодками.
И вот наконец, как ни грустно об этом говорить, я увидела, что к нам приближается большой раззолоченный корабль «Букинторо». На возвышении палубы восседал дож, у его ног – сенаторы. Следом плыли лодки, заполненные музыкантами в ярких одеждах. Гладкая темная древесина их инструментов блестела на солнце. Море сверкало, сам город, казалось, был отлит из золота.
Когда «Букинторо» приблизился, Теоточчи уже знала, куда причалить, и Николо ловко направил лодку к нужному месту. Мне хорошо были видны старый дож и ветхие сенаторы, похожие на скелеты в своих черных мантиях и клоунских париках, украшенных тремя бантами.
Затем последовала сама церемония: дож встал, приветствие флотилии волной прокатилось над городом, дож очень медленно снял кольцо с пальца. Он высоко поднял его, так высоко, как мог, словно хотел водрузить его на солнце. Казалось, он так стоял целую вечность, пока приветствия не прекратились и тишина не перетекла с моря на берег. Полная тишина. Ни единого звука, кроме музыки моря и глухих ударов лодок одна о другую. Настал нужный момент, и дож метнул в воздух блестящее золотое кольцо, которое, описав дугу, медленно-медленно – и, клянусь, с ясно различимым всплеском! – погрузилось в море.
Тысяча пушек оповестили всех присутствующих о том, что свершилось обручение дожа с морем, призванное обеспечить безопасность и процветание города, издавна известного как La Serenissima. [71] Зазвенели колокола, заглушая выстрелы пушек, созывая всех венецианцев присоединиться к празднованию.
Мы втроем остались в море. Теоточчи запустила руку глубоко в карман своего черного платья, извлекла оттуда простое золотое колечко и куда с меньшими церемониями, но не менее торжественно насадила его на мой палец как символ моей безопасности, моего процветания.
В ту же ночь – это была звездная летняя ночь спустя семь месяцев после моего приезда – я покинула Венецию.
«Я возвращаюсь во взбаламученный Париж»