Book.

Но и великому князю тоже было не по себе. Иван задирал выше голову, выставляя вперед острый клин бороды, а сам косил глазами вправо и влево. Он никогда в жизни не видал в одном месте столько народу. Люди собрались не только из посадов, но и со всей округи; на все четыре поприща от наместникова дворца до Святой Софии растянулась толпа, и стояла она чем дальше, тем плотней. Две тонкие нитки московской охраны были стиснуты многолюдством – чуть оно надавит, и прорвутся.

Город показался Ивану непомерен – не шириной, Москва была шире, а количеством домов. В Москве дворы стояли, разделенные пустырями-огородами, по-деревенски. Здесь же стена лепилась к стене, и в каждом окошке торчали головы. Церкви все сплошь каменные – а в Москве затеяли строить один каменный собор и никак не достроят. И всюду дубовая мостовая. Это сколько же денег, сколько труда потрачено! Зато в слякотный ноябрьский день под конскими копытами ни снежной грязи, ни льда.

Ох богаты новгородцы, ох ладно живут, и сами своей силы не знают…

Больше всего пугала развязность толпы (это новгородцы еще притихли, обычно они были шумнее). Московский люд при государевом проезде молча сдергивал шапки, склонялся, многие падали на колени. Эти же дерзко пялились и вольно перекрикивались – судя по рожам, говорили про государеву особу и непочтительное, но слов из-за колокольного звона, слава Богу, было не разобрать.

Через Славну, через Торговую площадь, по мосту, шествие достигло Храма, перед которым великого князя встречал архиепископ со всей новгородской знатью. После приветствий и поклонов взошли в собор, на торжественный молебен.

В церкви Иван встал впереди, один из всех мужчин с покрытой головой – это было византийское новшество, так в Цареграде делали василевсы. Шапку великий князь снимал, только когда владыка славил Имя Божье.

Подле государя была почтительная пустота, лишь за спиной стояли двое рынд, да сидел на своем калечном кресле наместник Борисов (у него по убожеству было на то от владыки благословение).

Необычным Ивану показалось множество женщин, стоявших не сзади и не на своей половине, а вперемежку с мужчинами. Столько нарядных жен великий князь тоже никогда не видывал и косился на них с особым вниманием, переводя взгляд с одного беленого-нарумяненного лица на другое.

– Борецкой нету, не пришла, – шепнул сзади Борисов, догадавшись, кого высматривает государь. – Ефимья Горшенина – слева, под хорами, в златом полувенце. Настасья Григориева – справа, близ великих икон, в черном плате.

Крестясь на три стороны, Иван коротко, но цепко глянул налево, потом направо – и в той стороне задержал взгляд чуть дольше.

Наместник спросил:

– Прикажешь сейчас?

Великий князь, отворачиваясь, кивнул.

Тогда Борисов щелкнул пальцами. К нему протиснулся слуга, начал откатывать кресло. Выглядело это так, словно боярин не смеет находиться рядом с государем, когда тот общается со Всевышним.

Наместник будто утонул в густой толпе, но некоторое время спустя вынырнул – и оказался подле боярыни Григориевой. Вокруг нее, почти как подле Ивана, была почтительная пустота – никто не давил, не напирал.

– Что, матушка, подумала? – тихонько спросил Борисов.

Настасья на него не смотрела, размашисто крестилась.

– Подумала.

– И что решила?

– О том, Семен Никитич, уж не взыщи, говорить буду не с тобой. С ним. Пусть завтра вечером на пир ко мне пожалует. Вместе с братьями.

Борисов давно знал Каменную, удивить его было трудно, а все же качнул головой – ну, Настасья!

Недоверчиво переспросил:

– Так и сказать? Что не ты к нему, а он к тебе? Гляди. Осерчает.

– Он у вас холодный, серчать не умеет. – Настасья поглядела на застывший профиль великого князя. – Не хочет ключ к Новгороду получить – пускай не приходит. Его дело. Оставь меня, Семен Никитич, не мешай молиться. Грех это.

Катясь прочь, боярин тоже закрестился – и не от Божьего страха, а от земного. Как передать такое государю?

* * *

На следующий день весь Новгород обсуждал вчерашнее: каким кому показался московский государь (большинству не понравился – тощ, сутул до горбатости), да про пышность владычьего пира, да про поднесенные архиепископом подарки – три постава сукна, сто золотых кораблеников, рыбий зуб, две бочки ренского вина. Соглашались, что преосвященный дал немного, скупенек. Но с полудня обо всем том забыли, потому что разнеслась новая весть: нынче вечером великий князь пожалует на пир к боярыне Григориевой. Вона как! Не к степенному посаднику, не к Совету Господ, не к кормленому князю Гребенке-Шуйскому, а к Настасье Каменной!

И засудачили в пышных боярских теремах, на купеческих подворьях, на Торге, на перекрестках, к чему бы оно – к добру или к худу? Умные люди считали, что к добру: Настасья Юрьевна городу зла не сделает. Еще и Ефимия Шелковая ходила по знакомым, шептала: так надобно. Даже Марфа Борецкая, к которой спешно собрались встревоженные сторонники, их успокоила.

Увидев, что великие женки ныне заедино, именитые горожане вздохнули с облегчением, а неименитым, которых было много больше, вся кутерьма с великокняжеским приездом даже нравилась. Московские в этот раз никого не убивали, не грабили, зато что ни день развлечение, и нетрудно подхарчиться, когда вокруг столько пиров. Волк с лисой жрут – что-ничто и воробьям перепадет.

В доме Григориевых на Славной улице великие пиры были делом обычным, но в этот раз приготовления шли трудно.

Чуть не с рассвета заявились московские шныри, оберегатели государевой особы, и обыскали весь двор, повсюду сунули нос, простукали стены, обползали на четвереньках полы. Искали места, где можно спрятаться злодеям. Все тайники покойного деда Якова Дмитрича нашли, даже один такой, про который сама Настасья знать не знала.

Велели принимать государя не в столовой зале, а в малой, где безопаснее. Настасья всё стерпела, хоть чувствовала себя так, будто и дом, и ее снасильничали. Отметила, что Иван опаслив. Не зря про него поговаривают: не храбрец.

Но это было только начало.

Часа за два до государева приезда явились телохранители в багряных кафтанах с двухглавыми орлами, встали повсюду. Предупредили, что каждого входящего в залу будут обыскивать. Хороши гости, нечего сказать.

Из новгородских Каменная не позвала никого. Пусть Иван знает, что ему достаточно иметь дело с ней одной.

Тщательно продумала чин рассадки. Один стол – головной. Там красивое кресло немецкой работы, с золотыми разговорами на высокой спинке – для Ивана. Рядом простой табурет для хозяйки. Вроде скромно, а всё же отличительно от прочих и даже выше великокняжеских братьев. У тех каждого по отдельному столу, небольшому – одесную для Андрея Большого, князя Углицкого, ошую – для Бориса Волоцкого. А замыкался квадрат столом длинным и низким, с обыкновенною скамьей – для свитских.