Майнау далеко отступил от говорившего, как бы гордясь тем, что не имеет ничего общего «с благороднейшим, честным представителем своего рода».
– Могу ли я завтра же, как уполномоченный дяди Гизберга фон Майнау, представить это в суд? – спросил Майнау, указывая на свой боковой карман.
– Не торопись, мы еще подумаем… У нас тоже есть свои документы. Посмотрим еще, кто победит: ты ли со своею запиской или церковь с документом, который лежит в ящике редкостей? Придворный священник еще здесь, а это не такой свидетель, как Лен… Гм! Мне кажется, знаменательная записка, которую ты так нежно прижимаешь к сердцу, обойдется тебе дороже, нежели ты думаешь… А пока обрати внимание на свою супругу! Недостойная интрига, которую она так любезно вывела на сцену, произвела, кажется, и на нее довольно сильное впечатление.
Еще во время чтения Майнау Лиана чувствовала нервную дрожь. Ей казалось, что комната наполнилась подвижным, красным, как кровь, туманом, среди которого прыгало искаженное лицо гофмаршала… Потом в глазах у нее совершенно потемнело. С полусознательною улыбкою протянула она обе руки к Майнау, и он едва успел принять в свои объятия молодую женщину, как она с глухим криком лишилась чувств… Через пять минут летел в город экипаж, чтобы привезти докторов для сильно заболевшей владетельницы Шенверта.
Над Шенвертской долиной стояли ясные осенние дни. Мягкий, теплый воздух был пропитан ароматом резеды и созревших плодов; дикий виноград вился густою сетью по серой стене башни и вокруг величественных колонн открытых галерей.
В двух окнах нижнего этажа были спущены голубые занавесы; одно окно было отворено, и ароматный послеполуденный воздух, врываясь в комнату, колебал тяжелые шелковые занавесы, раздвигая их по временам, и тогда узкий луч света проникал в голубой полусвет комнаты, отражаясь на красновато-золотистых волосах, рассыпавшихся по белому одеялу… Не одну неделю длилась ожесточенная борьба между жизнью и смертью в этой изнуренной, бессознательно лежавшей в постели молодой женщине… Но со вчерашнего дня доктора стали надеяться на выздоровление, и теперь, когда дрожащий солнечный луч коснулся спокойно дышавшей груди, поднялись темные ресницы, и большие серые глаза бросили первый сознательный взгляд, который остановился на муже, сидевшем в ногах кровати. Это было его постоянное место с тех пор, как он принес сюда бесчувственную Лиану; тут в первый раз в своей веселой, беззаботной жизни испытал он всю степень невыразимой душевной тревоги, которая заставляет нас желать себе смерти у кровати больного, потому что сердце разрывается на части при виде страданий дорогого существа и кажется, что с последним его вздохом наступит вечная непроницаемая ночь.
– Рауль!..
Кто бы мог сказать ему, когда он в церкви Рюдисдорфского замка так равнодушно выслушивал «да», произнесенное этими устами, что в скором времени один слабый звук этих самых уст заставит его сердце трепетать от блаженства!.. Он притянул к себе маленькую ручку, покрыл ее поцелуями и приложил палец к губам. Лиана взглянула в сторону, и удивленные глаза ее заблестели. От стола подходила к ней, с ложкою лекарства в руке, некрасивая девушка с покрытым веснушками лицом и жесткими огненными волосами – то была Ульрика! Еще в ту страшную ночь Майнау вызвал телеграммой ее сестру, и эта некрасивая девушка, с решительным характером и твердою волей, с сердцем, исполненным нежности и материнской любви к его молодой жене, сделалась его другом, его опорой. Никто, кроме нее, не смел приближаться к Лиане. Нелегка была ее забота о двух существах, но Ульрика с радостью приняла ее на себя.
Оба знаками просили больную не говорить, но она улыбнулась и прошептала:
– Что делает мой мальчик?
– Лео здоров, – сказал Майнау. – Он пишет ежедневно по полдюжины нежных писем к своей больной маме – вон там они все собраны.
– А Габриель?
– Он живет в замке, в своей комнате, рядом с комнатой наставника, который занимается с ним, и с величайшим нетерпением дожидается той минуты, когда позволят ему с благодарностью поцеловать руку своей прекрасной мужественной защитницы.
Глаза больной снова закрылись, и она впала в глубокий сон, предшествующий выздоровлению.
Спустя восемь дней Лиана под руку с мужем прошлась в первый раз по своим комнатам. Был последний день сентября, но небо было еще сине и безоблачно, и пожелтевший лист изредка падал на землю. Верхушки штамбовых роз были покрыты множеством цветов, трава на лужайках зеленела, как весною. День был такой светлый и теплый, как будто никогда не могло наступить ни ночи, ни зимы.
Молодая женщина остановилась у стеклянной двери в гостиной.
– Ах, Рауль, какое блаженство жить и…
– И что, Лиана?
– И любить!.. – сказала Лиана и прижалась к его груди.
Но почти в ту же минуту она вздрогнула и стала прислушиваться к глухому стуку колес.
– Это Лео катается в галерее на своих козликах, – объяснил Майнау. – Будь спокойна, кресло, которое и днем и ночью преследовало тебя в лихорадочном бреду, давно уже не катается по Шенвертскому замку… – В первый раз он напомнил ей о роковом происшествии и тотчас же закусил себе губу. – Я должен объяснить тебе многое и прежде всего успокоить тебя; доктор позволил теперь говорить с тобой обо всем. Но я еще не могу этого сделать, как не в состоянии войти в индийский сад, где случилось с тобою несчастье. Ульрика, наша мудрая, благоразумная Ульрика, сообщит тебе в голубом будуаре все, что ты желаешь и должна узнать.
Лиана опять лежала на кушетке в будуаре, голубая обивка которого прихотливыми складками спускалась над ее головой. Того, что она пережила и выстрадала с той минуты, как в первый раз переступила порог этого маленького голубого будуара, было бы довольно на целую человеческую жизнь, а ей пришлось испытать это в несколько месяцев. А между тем нельзя было уничтожить ни одного звена из цепи обстоятельств, воспламенивших двух сначала равнодушных друг к другу, а под конец так быстро сблизившихся людей. Лиана еще не могла свободно и без опасения заглядывать в прошлое, не зная, что произошло после того, как она, падая в обморок, видела гофмаршала, дерзко и надменно стоявшего против Майнау то с угрозой, то с насмешкой на устах… Эта картина так глубоко врезалась в ее память, что и в горячечном бреду преследовала ее и не давала ей покоя, подобно тем неотвязчивым жасминным духам, которыми по временам точно обрызгивала ее невидимая рука насмешливо посматривавшей на нее из-под тяжелых атласных складок «сотканной из кружев души» покойницы.
Ульрика сидела возле нее, когда вошла Лен и принесла корзинку винограда, собственноручно срезанного для дам Майнау.
– Это со шпалерника, исключительно принадлежавшего гофмаршалу, – сказала она. – Это лучший виноград из всего сада; самые лучшие гроздья он всегда посылал герцогине, а остальные продавал за большие деньги, даже маленькому барону Лео не давал ни одной ягодки!
Очевидно, Майнау предупредил ее: она так свободно сообщала о прежних обыкновениях, как до сих пор не смела даже подумать.