– Похоже, она питала к этому проходимцу очень глубокую привязанность.
Элегантный, как всегда, д’Антрег едва подавил улыбку.
– Если вдуматься, то, возможно, и неплохо, что господин Моро убрался с дороги.
– А? Что? – Регент удивленно застыл на месте. Что это было – слова графа или эхо его собственных мыслей?
Отношение господина д’Антрега к парижскому происшествию полностью совпадало с точкой зрения господина де Плугастеля.
– Если бы этот тип выжил, все могло бы окончиться злополучным мезальянсом.
– А! – Регент перевел дух и двинулся дальше. – Я придерживаюсь того же мнения. Но мне хотелось бы, чтобы ее горе не было столь острым.
– Мадемуазель де Керкадью молода. В таком возрасте горе быстро забывается.
– Мы обязаны приложить все силы, чтобы утешить бедное дитя, д’Антрег.
– Что ж, вы правы, монсеньор. В каком-то смысле можно сказать, что это наш долг.
– Долг, д’Антрег. Долг. Именно так. В конце концов, Моро погиб у меня на службе. Да-да, долг, и никак иначе.
Милосердная версия Ланжеака о гибели Андре-Луи на улице Шарло, версия, которую предложил сострадательный д’Антрег в надежде, что она окажется истиной, ничего общего с истиной не имела.
Андре-Луи пришел в сознание задолго до того, как его притащили в штаб-квартиру секции. На самом деле бо́льшую часть пути туда он проделал на собственных ногах. Когда сознание его прояснилось и к нему, помимо физиологических ощущений, вернулась способность рассуждать здраво, он тоже пришел к выводу, который впоследствии высказал господин де Ланжеак: лучше бы с ним покончили во время потасовки. В этом случае неприятный процесс расставания с жизнью уже полностью завершился бы, тогда как теперь его ожидали все прелести крестного пути к площади Революции и гильотине. На этот счет у Андре-Луи не было и тени сомнения. Как бы далеко ни распространялось влияние де Баца, барон не мог сотворить чуда и добиться освобождения человека, пойманного при совершении такого преступления.
Когда они добрались до штаб-квартиры секции, полночь давно уже миновала. В этот час там не было ни одного представителя власти, уполномоченного проводить допрос. Но Симон, ничуть не смущенный этим обстоятельством, открыл регистрационный журнал, напустил на себя надменный вид и официальным тоном потребовал, чтобы Андре-Луи сообщил ему имя, возраст и род занятий. Андре-Луи удовлетворил любопытство ретивого чиновника, но на остальные вопросы отвечать отказался.
– Может быть, вы и полицейский агент, но определенно не судья. У вас нет права меня допрашивать. Стало быть, я не буду вам отвечать.
Его избавили от пистолетов, денег, часов и документов и швырнули в темное подвальное помещение, где почти не было окон. Трехногий табурет и груда грязной соломы составляли всю обстановку этой убогой конуры. Здесь Андре-Луи и оставили до утра, предоставив ему размышлять о внезапном и малоприятном конце его деятельности по спасению монархии.
В восемь часов утра Моро вывели из камеры и, оставив без внимания его требование принести пищу, увели под конвоем из шести национальных гвардейцев. Гражданин Симон возглавлял шествие.
Они перешли Луврский мост и еще до девяти часов прибыли в Тюильри. Там, в просторном вестибюле, гражданину Симону сообщили, что Комитет общественной безопасности не будет заседать до полудня, поскольку его члены заняты в Конвенте. Но, если дело не терпит отлагательства, ему следует обратиться к председателю комитета, который в настоящий момент находится у себя в кабинете. Симон, которого с каждым часом все больше распирало от самодовольства, громогласно заявил, что речь идет о деле величайшего национального значения. Секретарь повел их небольшой отряд вверх по роскошной лестнице. Симон шагал рядом с ним, Андре-Луи с двумя охранниками по бокам – следом. Четверо других гвардейцев остались внизу.
По широкой галерее они вышли в просторный зал с высокими потолками, позолоченной мебелью и обшитыми дамастом стенами, которые все еще хранили следы побоища, состоявшегося во дворце около года назад.
Здесь секретарь покинул их и скрылся за высокой резной дверью. Он отправился доложить председателю о деле гражданина Симона.
Некоторое время посетителям пришлось ждать. Колченогий агент, помрачнев, начал ворчать. Меряя шагами натертый до блеска пол, Симон, не обращаясь ни к кому конкретно, потребовал объяснить ему, не вернулись ли они во времена Капета и к обычаям деспотизма, если патриотов заставляют понапрасну торчать в приемной, которую гражданин Симон охарактеризовал в непечатных выражениях.
Двое гвардейцев от души наслаждались этой колоритной обличительной речью. Андре-Луи никак не участвовал в общем веселье. Думы его были далеко, в Хамме, в гостинице «Медведь», рядом с Алиной. Как она воспримет весть о его смерти? Она будет страдать. Это неизбежно. Ему оставалось только молиться, чтобы ее страдания длились не слишком долго и на смену им поскорее пришли смирение и тихая грусть. Позже она, наверное, снова сможет полюбить, счастливо выйдет замуж, станет матерью. Именно этого он должен был желать Алине, поскольку любил ее. И тем не менее воображаемая картина ее счастья с другим обожгла ему душу. Он привык считать Алину своей, и сама мысль о том, что ею может обладать кто-то другой, была для него непереносима. Но что поделаешь? Надо встречать свою судьбу с большей покорностью.
Андре-Луи лихорадочно искал способ перекинуть мостик через даль, отделявшую его от Алины. Если бы только он мог написать ей, он вложил бы в это последнее письмо всю свою страсть, все преклонение перед ней, которых так не сумел выразить прежде! Но как он перешлет письмо из революционной тюрьмы аристократке в изгнании? Даже в этом маленьком утешении ему отказано. Он должен умереть, и наполовину не высказав ей своего обожания.
От этих мучительных раздумий Андре-Луи отвлекло появление секретаря.
Едва лишь открылась дверь, как брюзжание гражданина Симона немедленно прекратилось. Последние остатки своей горделивой независимости этот поборник равенства растерял, когда предстал перед председателем грозного комитета. С раболепной улыбкой и образцовым терпением присмиревший Симон ждал, когда изящная напудренная голова хозяина кабинета соблаговолит оторваться от бумаги, по которой он продолжал увлеченно водить пером.
Тишину кабинета нарушали только скрип пера да тиканье позолоченных каминных часов на резной полке. Наконец председатель закончил писать и заговорил, но даже тогда он не поднял головы, а по-прежнему сидел, склонившись над столом, закрытым длинным, до пола, бордовым саржевым полотном, и просматривал написанное.
– Это что еще за история с попыткой устроить побег вдовы покойного короля из Тампля?
– С вашего позволения, гражданин председатель, – почтительно начал Симон свой рассказ, в котором отвел себе исключительно благородную роль. Никакая ложная скромность не помешала ему воздать должное собственной проницательности, отваге и горячему патриотизму. В тот момент, когда он расписывал, как благодаря своей бдительности пришел к выводу о том, что необходимо проверить Мишони, председатель перебил его: