– Это выход, – пробормотал он. – Несомненно, это выход. О, мы должны принять его не колеблясь, если только Шабо…
– За Шабо я ручаюсь. Перспектива такого богатства совершенно подчинит его вашей воле. В этом не сомневайтесь. В крайнем случае напомните ему, что его частые любовные похождения вкладывают оружие в руки его врагов. Времена аристократических пороков миновали. Народ требует от своих представителей чистоты во всем, в том числе и в личной жизни. При теперешнем своем поведении Шабо легко может оказаться в центре скандала. Пора ему остепениться. Это второй аргумент. А третий – сама Леопольдина.
Юний кивнул. Эмманюэль смотрел на него с тоской, но не осмелился возражать еще раз.
Барон де Бац вернулся на улицу Менар и застал Андре-Луи за работой. Молодой человек дописывал последние фразы своего панегирика в адрес Шабо. Он находился в превосходном расположении духа, так как потрудился плодотворно и остался весьма доволен результатом.
– Я наделил Франсуа Шабо всеми добродетелями Брута, Цицерона и Ликурга, [265] – сообщил он барону, сверкнув темными глазами, и швырнул перо на стол. – Титанический труд для одного утра.
Но де Бац считал свои достижения более блестящими:
– Вы всего-навсего воспели Шабо, а я тем временем его женил.
И он с гордостью отчитался о своих переговорах с братьями Фрей. Андре-Луи встретил его рассказ без всякой радости.
– Что же вы наделали? Почему не посоветовались со мной?
Барон, который ждал похвалы, был не просто разочарован – он был уязвлен.
– Почему я не посоветовался с вами? Я что же, должен советоваться с вами на каждом шагу?
– Так было бы благоразумнее и любезнее с вашей стороны. Я же согласовываю с вами каждый шаг, который намерен предпринять.
Завязался спор, причем обе стороны взяли довольно резкий тон. Де Бац принялся объяснять преимущества, которые сулит этот брак их предприятию. Андре-Луи нетерпеливо прервал его объяснения:
– Все это я знаю и понимаю. Но средства! Средства я никак не могу одобрить. Существуют же какие-то границы дозволенного! Границы, налагаемые приличиями, границы, которые никакой цинизм не способен перешагнуть.
– Черт меня побери, и это говорите вы! Вы отступаетесь от цинизма? Андре, какой дьявол в вас вселился?
– Мы выиграем нашу партию и без того, чтобы использовать это несчастное дитя в качестве пешки.
Де Бац не поверил собственным ушам.
– Да какое она имеет значение?
Андре-Луи хлопнул по столу ладонью.
– У нее есть душа. Я не торгую душами.
– Я могу напомнить вам о некоторых людях, у которых тоже имеются души. Я говорю о тех, кого вы так безжалостно преследуете. Разве у Шабо нет души? Или у Делоне? У братьев Фрей? Разве не было души у бедняги Бурландо, которого вы не моргнув глазом отправили на гильотину? Или ее нет у Жюли Бержер, с которой вы собираетесь расправиться тем же способом?
– Эти люди подлы и бесчестны. Я даю им то, чего они заслуживают. Бурландо жаждал крови. Он ее и получил. Но к чему играть словами? Как можно сравнивать этих животных с несчастным безобидным ребенком?
Тут де Бац припомнил сцену во внутреннем дворике дома на улице Анжу и разразился издевательским смехом.
– Понятно, понятно! Маленькую куропаточку, как называет ее Шабо, следует приберечь для вас. Мне жаль, друг мой, но дело, которому мы служим, не оставляет места для подобных соображений личного характера.
Андре-Луи встал, весь белый от гнева.
– Еще одно слово в таком тоне, и мы поссоримся, Жан.
Ответ вспыльчивого, словно порох, гасконца последовал с быстротой молнии:
– Я таких развлечений никогда не избегаю.
Их дыхание слегка участилось. С четверть минуты они не отрываясь смотрели друг другу в глаза, и во взгляде каждого горел вызов. Андре-Луи первым взял себя в руки и отвернулся.
– Это безумие, Жан. Нас с вами окружают такие опасности, из-за которых мы в любой момент можем оказаться на гильотине. Не к лицу нам затевать ссору.
– Вы сами произнесли это слово, – напомнил барон.
– Возможно. Вы уязвили меня намеком на мои низкие побуждения. Это выглядит как оскорбление не столько в мой адрес, сколько в адрес той, ради кого я все это затеял. Предположить, что мне недостает верности… – Андре-Луи умолк. Де Бац взирал на него с удивлением, возможно несколько циничным. – Именно мысль о ней, чистой и непорочной, открыла мне весь ужас предлагаемой вами жертвы. Если бы кто-нибудь составил подобный заговор против Алины… Представляя себе ее муку, я более остро сознаю, какая пытка уготована малютке Леопольдине. Она не должна стать пешкой в этой игре, Жан, не должна стать жертвой наших интриг. Это чересчур высокая цена за голову Шабо, приносимую на алтарь успеха дома Бурбонов. Мы балансируем на грани бесчестия. И я не стану ни участвовать в этом торге, ни мириться с ним.
Де Бац слушал Андре-Луи, недобро прищурившись, с поджатыми губами. Его гасконский темперамент восставал против этого неожиданного отпора, против неприятия стратегического шедевра, которым барон так гордился. Но он обуздал свои чувства. Андре-Луи был прав: они находились в слишком опасном положении, чтобы позволить себе рассориться друг с другом. Вопрос нужно было уладить при помощи разумных доводов. И де Бац решил сделать ответный шаг к примирению.
– Нет нужды читать мне такую длинную нотацию, Андре. Простите, если мое подозрение оскорбило вас. Я рад слышать, что ваш интерес к этой девушке не носит личный характер. Это было бы серьезной помехой моим планам.
– Личный интерес или нет, это ничего не меняет.
– Э, подождите. Вы недостаточно хорошо поразмыслили. Вы упустили из виду цель. Великие свершения требуют жертв. Если мы позволим себе руководствоваться чувствами или сантиментами, то ничего не добьемся. Тогда нам вообще не следовало браться за это дело. Мы стараемся не ради себя. Мы здесь для того, чтобы избавить от проклятия целый народ, вернуть трон его законным владельцам, вернуть во Францию лучших ее детей, прозябающих сейчас в изгнании. Неужели мы вправе остановиться перед такой незначительной жертвой, как эта иностранная евреечка, забыв о том, что она поможет нам отправить на гильотину сотню негодяев? Разве можем мы позволить себе благородство? Вы помните о нашей миссии?
Андре-Луи понимал, что все его возражения продиктованы чувствами, а не рассудком. Но он испытывал такое отвращение при мысли о гнусном, порочном, запятнанном кровью чудовище и уготованном ему в жертву невинном создании, что не мог рассуждать здраво.
– Вероятно, вы правы, – через силу ответил он. – И все же я не могу допустить такой гнусности. Это зло в чистом виде. Оно нам еще отольется. Вы говорите, что я бываю жесток. Временами моя безжалостность вас шокирует. Но так далеко моя безжалостность все же не простирается. Это просто низко.