– Кучка невежественных олухов, – усмехнулся Леандр, вскинув красивую голову.
– Ты не прав, – возразил Арлекин. – Ты рожден для любви, мой дорогой, а не для критики.
Леандр, который, судя по всему, не хватал звезд с неба, презрительно взглянул на маленького человечка сверху вниз.
– А ты сам, для чего рожден ты? – осведомился он.
– Этого никто не знает, – последовало искреннее признание. – Да и вообще дело темное. И вот так у многих из нас, уж поверь.
– Но почему, – прервал его господин Бине, испортив таким образом начало доброй ссоры, – почему ты говоришь, что Леандр не прав?
– В общем – потому, что он всегда не прав. В частности – потому, что я считаю публику Гишена слишком взыскательной для «Бессердечного отца».
– Вы бы выразили свою мысль удачнее, – вмешался Андре-Луи, из-за которого начался спор, – если бы сказали, что «Бессердечный отец» слишком невзыскателен для публики Гишена.
– Ну а в чем тут разница? – спросил Леандр.
– Дело не в разнице. Я просто предложил более удачную форму изложения вопроса.
– Месье изощряется в остроумии, – усмехнулся господин Бине.
– Почему более удачную? – поинтересовался Арлекин.
– Потому что легче довести «Бессердечного отца» до уровня взыскательной гишенской публики, нежели гишенскую публику – до уровня невзыскательного «Бессердечного отца».
– Дайте-ка мне это обмозговать, – простонал Полишинель, схватившись за голову.
Но тут Климена, сидевшая на другом конце стола между Коломбиной и Мадам, бросила вызов Андре-Луи.
– Вы бы переделали эту комедию, не так ли, господин Parvissimus? – воскликнула она.
Он повернулся к ней, чтобы парировать злобный выпад.
– Я бы посоветовал ее изменить, – поправил он.
– А как бы вы изменили ее, сударь?
– Я? О, к лучшему.
– Ну разумеется! – произнесла она елейно-саркастическим тоном. – А как бы вы это сделали?
– Да, расскажите нам, – заорал господин Бине и добавил: – Тишина, прошу вас, дамы и господа. Послушаем господина Parvissimus’a.
Андре-Луи перевел взгляд с отца на дочь и улыбнулся.
– Черт возьми! – сказал он. – Я оказался между дубинкой и кинжалом. Мне повезет, если я останусь в живых. Ну что ж, раз вы приперли меня к стенке, расскажу, что бы я сделал. Я бы вернулся к оригиналу и использовал его еще шире.
– К оригиналу? – воскликнул автор – господин Бине.
– Кажется, пьеса называется «Господин де Пурсоньяк», а написана она Мольером.
Кто-то хихикнул, но, конечно, не господин Бине. Он был задет за живое, и взгляд маленьких глазок выдавал, что он далеко не так добродушен, как кажется.
– Вы обвиняете меня в плагиате, – вымолвил он наконец, – в краже идей у Мольера?
– Но ведь есть и другая возможность, – невозмутимо ответил Андре-Луи. – Два великих ума могут независимо друг от друга прийти к одному результату.
С минуту господин Бине внимательно изучал молодого человека. У того было любезное и непроницаемое выражение лица, и господин Бине решил загнать его в угол.
– Значит, вы не хотите сказать, что я воровал у Мольера?
– Нет, но я советую вам это сделать, сударь, – последовал странный ответ.
Господин Бине был шокирован.
– Вы советуете мне это сделать! Вы советуете мне, Антуану Бине, в моем возрасте стать вором!
– Он ведет себя возмутительно, – заявила мадемуазель с негодованием.
– Возмутительно, вот именно! Благодарю вас, моя дорогая. А я-то поверил вам на слово, сударь. Вы сидите за моим столом, вам выпала честь войти в состав моей труппы, и после всего вы имеете наглость советовать мне, чтобы я стал вором. Вы советуете мне заняться самым страшным воровством, которое только можно себе представить, – воровством идей! Это несносно, недопустимо! Боюсь, что я глубоко ошибся в вас, – да и вы, по-видимому, не за того меня приняли. Я не такой негодяй, каким вы меня считаете, сударь, и не собираюсь держать в своей труппе человека, который осмеливается предлагать мне стать негодяем. Возмутительно!
Он очень разозлился. Голос его гремел на всю маленькую комнату, а притихшие и испуганные актеры глядели на Андре-Луи – единственного, на кого этот взрыв праведного гнева не произвел ровно никакого впечатления.
– Сударь, отдаете ли вы себе отчет в том, что оскорбляете память великого человека? – спросил Андре-Луи очень спокойно.
– Что? – не понял Бине.
Андре-Луи принялся излагать свои софизмы:
– Вы оскорбляете память Мольера, который является величайшим украшением нашей сцены, а также одним из величайших украшений нашей нации, когда заявляете, что то, что он всегда делал не задумываясь, – низость. Не думаете же вы в самом деле, что Мольер когда-либо давал себе труд быть оригинальным в своих идеях, что истории, которые он рассказывал в своих пьесах, никогда не рассказывались до него. Они были взяты – как вам прекрасно известно, хотя вы, кажется, запамятовали, так что приходится напоминать вам, – у итальянских авторов, а уж откуда те их взяли, одному Богу известно. Мольер взял старые истории и пересказал их по-своему. Именно это я и предлагаю вам сделать. Ваша труппа – труппа импровизаторов, вы сочиняете диалоги по ходу действия, а Мольер никогда даже и не пытался сделать что-нибудь подобное. Вы можете, если вам угодно, обратиться прямо к Боккаччо [88] или Саккетти [89] – хотя, по-моему, это было бы чрезмерной щепетильностью. Однако даже тогда не будет никакой уверенности, что вы добрались до первоисточника.
Итак, Андре-Луи одержал полную победу. Вы видите, какой спорщик в нем погиб. С каким искусством умел он доказать, что черное – это белое. Он произвел сильное впечатление на труппу, особенно на господина Бине, который взял на вооружение неопровержимый довод против тех, кто в дальнейшем вздумал бы обвинять его в плагиате. Господин Бине отступил в полном боевом порядке.
– Итак, вы думаете, – сказал он, заключая бурный спор, – что фабула нашего «Бессердечного отца» могла бы выиграть, если полистать «Господина де Пурсоньяка»? Поразмыслив, я признаю, что между ними, возможно, и есть некоторое поверхностное сходство.