Холмс глянул на Генри Джеймса, чей высокий залысый лоб ярче обычного блестел в свете канделябра, и понял, что сейчас писатель в родной стихии – здесь, за одним столом с двумя сенаторами, внуком и правнуком двух президентов США, несколькими богатейшими людьми Америки, не менее чем четырьмя прославленными историками, тремя самыми красивыми женщинами, каких Холмс видел за много лет, и энергичным молодым каннибалом, чьи зубищи наводили на мысль о могильных плитах.
Хэи явно решили окружить Генри Джеймса красотой: по правую руку от него посадили Хелен Джулию Хэй, по левую – Нанни Лодж.
Нанни Лодж, сидящая между Генри Джеймсом и Джоном Хэем, являла собой более типический идеал Позолоченного века: белокурая, с точеной фигурой, нежными ручками и прелестным личиком. Однако примечательнее всего в сорокатрехлетней красавице были глаза… глаза, которые друг Холмса Ватсон сразу назвал бы «чарующими», а Маргарет Чендлер написала бы, что они «цвета неба, когда начинают мерцать первые звездочки».
Ни одно из этих романтических выражений не пришло в голову Холмсу в воскресенье, 2 апреля 1893 года, когда он секунду-другую изучал эти глаза, – Нанни повернулась к Джону Хэю и не заметила быстрого оценивающего взгляда со стороны сыщика. Он вспомнит их загадочную глубину годы спустя, когда его новый друг, художник Джон Сингер Сарджент, посетует, что не имел случая написать портрет миссис Кэбот Лодж, и добавит: «Я так ею восхищался, что, быть может, и впрямь сумел бы отчасти передать выражение ума и доброты на лице и незабываемый синий оттенок глаз».
Быть может.
За Нанни Лодж и улыбающимся, смеющимся Джоном Хэем, по правую руку от Генри Адамса, сидела первая красавица за столом – Лиззи Камерон.
По пути к Хэям Генри Джеймс успел шепнуть Холмсу, что жена унылого сенатора Камерона сводит мужчин с ума и что в вашингтонском обществе у нее больше всего воздыхателей. Сейчас, изучая ее со своей всегдашней холодной объективностью, Холмс видел почему. В сравнении с нарядами трех других дам платье Лиззи Камерон было одновременно самым простым и самым вызывающим. Оно оставляло открытыми белые плечи и длинные, безупречные руки; казалось, ее длинные тонкие пальцы созданы Творцом, чтобы гладить мужское лицо и волосы. Она не надела ни колье, ни бархотки, так что длинная шея была видна во всей естественной красе. Темные волосы, зачесанные наверх и собранные сзади в пучок, подчеркивали правильность узкого овального лица.
Элизабет Шерман Камерон улыбалась редко, однако она – с ее изогнутыми бровями, темными глазами и маленьким ртом – принадлежала к редкому типу женщин, которые сияют красотой, даже когда смотрят сурово.
За несколько минут, пока гости рассаживались, Холмс по едва уловимым взглядам и движениям понял, что пятидесятипятилетний Генри Адамс влюблен в тридцатитрехлетнюю Лиззи Камерон и что Джон Хэй, который ни разу даже не посмотрел соседке прямо в лицо, изнывает от любви к ней.
Холмс видел сейчас (и мог бы угадать заранее), что Генри Джеймс любуется ею, словно кот – блюдечком с молоком, которое не собирается лакать. Дель Хэй знал Лиззи с рождения и смотрел на нее как на приятельницу родителей, Генри Кэбот Лодж воспринимал ее красоту как нечто приличествующее должности и богатству своего друга Камерона, а Теодор Рузвельт, обращаясь к ней, скалился с целомудренной благожелательностью мужчины, женатого и счастливого в браке. Сенатор Джеймс «Дон» Камерон выглядел таким несчастным, будто десятки и сотни мужчин, мечтающих о его жене, и впрямь наставляют ему рога.
Холмс чувствовал – знал, – что Лиззи Камерон дразнит, дразнит, завлекает, снова дразнит, но никому не дарит свою любовь. Ни бедному Генри Адамсу, который (как Холмс узнает несколько дней спустя) примчался с Тихоокеанских островов в Париж, куда Лиззи вызвала его телеграммой и где он, проделав десять тысяч миль, наткнулся на самый холодный прием с ее стороны. Ни бедному Джону Хэю, чья будущая участь легко угадывалась уже сейчас: он откроет свою страсть, получит неизбежный отказ и вместе с Генри Адамсом присоединится к легиону серых теней, которым в жизни Лиззи Камерон отведена роль «домашних котиков».
И еще Холмс чувствовал – знал, – что Лиззи Камерон опасна и коварна. Опаснее и коварнее всех присутствующих – поскольку ни профессора Мориарти, ни Лукана Адлера сегодня за столом не наблюдалось, а самого себя Холмс в расчет не принимал.
Подали устриц, и обед официально начался.
Перед тем как всех позвали к столу, Генри Джеймс заглянул на кухню поздороваться с приглашенным шеф-поваром. Чарльз Рэнхофер, в прошлом личный шеф-повар Уильяма Уолдорфа Астора, который до своего отъезда в Англию два года назад был самым богатым человеком Америки, готовился опубликовать свою поваренную книгу «Эпикуреец» объемом более тысячи страниц. Ей вскоре предстояло разойтись тиражом, и не снившимся Генри Джеймсу.
Джеймс познакомился с Рэнхофером в Лэндсдоун-хаузе, лондонской резиденции Астора, и не раз слышал восторженные отзывы о ресторане «Дельмонико» на Пятой авеню, где тот сейчас подвизался.
Прославленный шеф-повар без остановки раздавал многочисленным слугам Хэя указания, команды и ультимативные требования не болтать, а пошевеливаться, так что Джеймс лишь пожелал ему успехов и вышел… но прежде заглянул в сегодняшнее меню:
Меню
Huîtres en coquille Ruedesheimer
Potage tortue verte Amontillado
Caviare sur canapé Médoc
Homard à la Maryland Royal Charter
Ris de veau aux champignons
Selle de mouton
Pommes parisiennes Haricots verts
Suprème de volaille
Pâté de foie-gras, Bellevue [нрзбр]
Sorbet à la romaine
Сигареты
Чирок под соусом из майонеза с сельдереем Clos de Vougeot
Fromage Портвейн Duque
Glacée à la napolitaine Château Lafite
Old Reserve Madeira [23]
«Сигареты» были вычеркнуты, что Джеймс всецело одобрил, поскольку, во-первых, за столом были дамы, а во-вторых, в европейском и английском высшем обществе уже считалось вульгарным включать курение в меню парадных обедов.
* * *
После устриц подали суп, на который Джеймс не обратил особого внимания, поскольку был занят беседой с прекрасными соседками, затем – рыбу.