Собака Дженни – наполовину черный лабрадор, наполовину тупая шавка – смотрит на Дженни. Дженни смотрит на Хэнка, а Хэнк – на меня.
– Чего ждешь, пацан? – спрашивает он. – Пойди да принеси.
Хэнк кивает в сторону могильных камней. Он обращается ко мне так же, как Дженни – к своей шавке.
Дженни накручивает на пальцы прядку и смотрит на пустую парковку – там только машина Хэнка.
– Честное слово, мы подождем, – обещает Дженни. Солнце просвечивает ее юбку насквозь – под ней только трусики.
В переднем ряду даты на могильных камнях ограничиваются 1880-ми, значит, мячик приземлился где-то в районе 1930-х. Хэнк сумел добросить его аж до сраных пилигримов с борта сраной «Мэйфлауэр».
Делаю первый шаг и тут же чувствую под ногой что-то теплое, вязкое. Наступил в плевок Хэнка. Вытираю стопу о траву. Начинаю подниматься на холмик с могилами, где из земли торчат букетики искусственных роз, и слышу за спиной смех Дженни. Подергиваются на ветру миниатюрные звездно-полосатые флаги. Черный лабрадор забегает вперед, обнюхивает бурые пятачки жухлой травы и метит землю. За рядом могил 1870-х мячика нет, нет его и за рядом 1860-х. Кругом даты, имена мертвых. Кругом возлюбленные мужья, желанные жены, обожаемые отцы и матери. Имена протянулись насколько хватает глаз; армия покойников лежит у меня под ногами, и собака Дженни мочится прямо на них.
Еще шаг, и земля взрывается: из-под стриженой травы мне на рубашку и джинсы бьет фонтан. Прямо мина-ловушка с начинкой из ледяного холода… Это заработала форсунка оросителя; я мокрый с головы до пят. За спиной слышу смех: Хэнк и Дженни хохочут так сильно, что падают друг на друга. Одежда липнет к телу Дженни, видны очертания титек и кустика между ног. Дженни и Хэнк падают на траву, не размыкая объятий. Стоит их губам встретиться, как смех обрывается.
Мертвые поссали на нас. Я ощутил холодное прикосновение смерти.
Тупой лабрадор Дженни пытается схватить зубами струю воды, запоздало набрасывается на распылитель, но тот успевает нырнуть в землю. С футболки у меня капает. Струи стекают с мокрой мочалки волос. Джинсы жесткие и тяжелые, как бетон.
Мячик лежит в двух могилах от меня, у подножья надгробия – чистого, даже не покрытого пылью и мхом. На новенькой гранитной плите высечены слова: «Возлюбленный муж. Кэмерон Хэмиш» и еще даты жизни и смерти. Указав на мяч, приказываю собаке: «Апорт!» Лабрадор кидается к мячику, обнюхивает его, рычит и возвращается с пустыми зубами. Подхожу к могиле сам и, подобрав мяч, говорю:
– Прости за беспокойство, Кэмерон. Можешь дальше кормить червей.
Тупая собака.
Оборачиваюсь и уже хочу бросить мяч Дженни, но на склоне пусто. Ни Дженни, ни Хэнка, ни машины. Осталась лишь черная лужа масла да цепочка влажных следов.
Размахнувшись, со всей силы бросаю мяч туда, где сплюнул Хэнк. Говорю собаке:
– Апорт!
Она лишь молча смотрит на меня. Спускаюсь с холма, попутно оттирая испачканную в слизи ногу, и вдруг снова наступаю на теплое. В лужу собачьей ссанины. Земля под ногами грубая, мертвая. Поднимаю взгляд, а мячик – рядом, будто закатился на холмик. На кладбище никого, ничего, кроме тысяч надгробий с именами покойных.
Снова бросаю мяч вниз и говорю собаке:
– Апорт!
Собака молча смотрит на меня, а мячик катится назад, вверх по холму. Возвращается, сам.
Царапины и шишку на одной ноге жжет, в пальцах другой застыла вспененная серая слизь. Обувка осталась у Хэнка на заднем сиденье. Уехала. Дженни сбежала, и я остался нянчиться с ее тупой шавкой.
Спускаясь, по очереди оттираю ноги о газон. Оставляю за собой след из дорожек в траве до самой парковки.
Собака теперь и близко не смеет подойти к мячику. На парковке я останавливаюсь рядом с лужицей масла из картера. Поднимаю мяч и снова кидаю прочь от себя, со всей силой. Мячик катится обратно, описывая круги на горячей бетонке. Не свожу с него глаз, поворачиваясь, пока голова не начинает кружиться. Наконец он останавливается, и я бросаю его. Мячик дает кругаля, нарушая закон физики, – идет против наклона, вопреки тяготению. Попадает прямиком в лужу масла. Черный, катается от меня на расстоянии шага. Елозит туда-сюда по асфальту: то подпрыгнет, то вернется по своему же следу; оставляет черные завитки на серой бетонке. Черный, круглый, как точка в конце предложения, как точка под чертой восклицательного знака, он наконец замирает.
Тупой лабрадор встряхивается. В меня летят брызги: грязь, пот и вода. Ну вот, я еще и пропах мокрой псиной.
Лоснящийся след мячика складывается в буквы, в слова курсивом:
Прошу, помоги!
Мячик снова окунается в масло и дописывает витиеватым почерком:
Спаси ее.
Приседаю, чтобы поднять мяч, а он возьми да и отскочи в сторону. Снова тянусь за ним, он опять отскакивает – бежит к краю парковки. Иду за ним; замирает на дороге, будто приклеенный. Уводит меня прочь от кладбища. Ступни жжет, и я перепрыгиваю с ноги на ногу. Мяч ведет дальше, вниз по дороге, оставляя черный след в никуда. Лабрадор бежит за мной. Мимо проезжает патрульная машина, не останавливается. Мячик допрыгивает до знака «стоп», там, где кладбищенская дорога упирается в дорогу окружную, останавливается и ждет меня. С каждым прыжком оставляет на земле все меньше масла. Я уже почти ничего не чувствую, так меня захватил вид невозможного. За нами следует машина, едет медленно, ползет с моей скоростью. Гудит клаксон, и я оборачиваюсь. За рулем сидит Хэнк, рядом с ним – Дженни. Она открывает окно и высовывается наружу. Ее длинные волосы метут по дверце.
Дженни кричит:
– С ума сошел? Упоролся?
Она достает с заднего сиденья мою обувку и просовывает мне.
– Бога ради, на ноги свои глянь…
С каждым шагом я оставляю за собой кровавый след, и с каждым разом крови чуть больше. Цепочка бурых следов тянется от самой парковки. Оказывается, я стою в красной лужице; я не замечал острого гравия и осколков стекла.
Мячик ждет впереди, совсем близко.
Хэнк открывает заднюю дверь.
– Полезай в машину, – говорит он. – Живо, бля, в машину!
Дженни бросает мне теннисные туфли, и те падают на гравийную обочину, где-то на полпути между нами. Язычки наружу, шнурки спутались.
Ноги у меня почернели, как копыта, как церковные тапки, покрылись коркой запекшейся крови и грязи, а я тупо указываю на грязный теннисный мячик… вокруг меня жужжат черные мухи… Мячик не движется, не скачет, никуда не ведет, застыл у края бетонки, где растет ширица.
Хэнк ударяет по рулю, оглушив меня ревом клаксона. Второй гудок звучит столь же громко и эхом уходит к горизонту. Звук разлетается над полями сахарной свеклы, надо мной, над машиной. Под капотом ревет мотор, стучат кулачки и толкатели. Дженни снова высовывается из окна, просит: