Вероятно, чрезвычайно нежное создание носило эти наряды, потому что шелковые юбочки, расшитые золотом, были коротки, как детские платьица, а корсажи из красного и лилового бархата с шелковыми лентами указывали на очень тонкую девичью талию. Наверное, много-много лет прошло с тех пор, как этих платьев касались чьи-то руки. Материя вся истлела, а нитки, прикреплявшие когда-то жемчуг и бисер, оборвались и висели.
У одной из боковых стен помещался столик с мраморной доской. Его покосившиеся от времени ножки еле держались и грозили уронить стоявший на нем большой металлический ларец редкой художественной работы, выложенный слоновой костью. Он не запирался, крышка была только опущена, чтобы придержать большую бумагу, торчавшую из ларца и старательно положенную именно так, чтобы обратить на нее внимание. Она потемнела от времени, и на ней, как и на всем, лежал толстый слой пыли, но большие, прямые черные буквы ясно виднелись из-под нее. Даже издали можно было прочесть имя «Йост фон Гнадевиц».
– Вот это да! – воскликнул дядюшка вне себя от изумления. – Йост фон Гнадевиц. Ведь это герой рассказа Сабины о прабабушке.
Фербер подошел ближе и осторожно поднял крышку. Там на темном бархате лежали различные украшения старинной работы: браслеты, шпильки, ожерелья из золотых монет и несколько ниток настоящего жемчуга.
Бумага упала. Рейнгард поднял ее и предложил прочитать вслух. Она была написана очень безграмотно, даже для того времени. Автор, вероятно, лучше умел владеть оружием, чем пером, но, несмотря на это, строки носили поэтический характер. Они гласили:
«Кто бы ни был ты, который вступишь в это помещение, ради всего святого, ради всего, что ты любишь и что когда-либо трогало твое сердце, не нарушай ее покоя! Она лежит и спит, как дитя. Прелестное личико, обрамленное темными локонами, снова улыбается с тех пор, как его коснулась смерть. Еще раз, кто бы ты ни был – дворянин или нищий, имеющий какие-либо права на умершую, оставь ее! Пусть мой взор будет последним, покоившимся на ней!
Я не нашел в себе сил положить ее под тяжелую черную землю. Здесь вокруг нее играют солнечные лучи, и на дерево у окна прилетает птичка, из горлышка которой льются напевы, которые были ее колыбельными песнями. Светлые лучи так же золотили ту лесную чащу, и птицы так же пели в ветвях деревьев, когда стройная лань раздвинула кусты и устремила робкий взор на молодого охотника, отдыхавшего под деревьями. Тут сердце его воспламенилось, он далеко отбросил от себя ружье и последовал за девушкой, бежавшей от него. Она, дитя лесов, дочь того племени, над которым тяготеет проклятье, заставляющее его кочевать, нигде не имеющего ни отчизны, ни клочка земли, где преклонить голову, она покорила сердце молодого дворянина. Вымаливая у нее любовь, он день и ночь бродил вокруг табора, следовал за нею по пятам, как собака, и сгорая от страсти, молил ее до тех пор, пока она не согласилась тайно покинуть своих и последовать за ним. В ночной тиши он на руках снес ее в свой замок и – горе ему! – стал ее убийцей! Он не обращал внимания на все ее мольбы, когда ею вдруг овладела внезапная, непреодолимая тоска по лесной свободе. Как пойманная птичка в страхе бьется о прутья клетки, так в отчаянии бродила она в стенах замка, где еще недавно раздавался ее ласкающий голос и звуки гитары, а теперь слышались лишь жалобы и стоны.
Он видел, что ее щеки бледнели, а ее глаза с ненавистью отворачивались от него. Его сердце испытывало страшнейшее мучение, когда она отталкивала его от себя и содрогалась от его прикосновения. Он приходил в отчаяние, но задвигал двойные засовы, в страхе охранял запертые двери, потому что знал, что она будет потеряна для него, как только ее нога коснется лесной почвы.
Наступило время, когда она стала немного спокойнее, хотя по-прежнему проходила мимо него, как мимо тени или пустого места. Она не поднимала глаз, когда он подходил к ней и ласково разговаривал с нею, она не ломилась больше в окна, раздирая нежное горло дикими криками; она не носилась как бешеная по комнатам, залам и по стенам замка с намерением броситься вниз. Она тихо сидела под дубом около башни – она знала, что скоро будет матерью. Когда приближалась ночь, он брал ее на руки и нес в замок. Она позволяла это, но отворачивалась, чтобы его дыхание не касалось ее и горячий взор его глаз не падал на нее.
Однажды священник из Линдгофа постучал в ворота замка. В народе ходили слухи, что его духовный сын Йост фон Гнадевиц имеет сношения с дьяволом, и он пришел, чтобы спасти заблудшую душу. Он был впущен и увидел то создание, ради которого веселый охотник забыл свою привольную жизнь в лесу и небо.
Ее красота и чистота тронули старика. Он заговорил с нею ласковым голосом, и ее сердце, окаменевшее от горя, смягчилось. Ради своего ребенка она согласилась креститься, и их злополучный союз был освящен пасторским благословением.
Когда ее тяжелое испытание кончилось, она прижала побледневшие губы к лобику ребенка, и с этим поцелуем улетела ее душа! Теперь она была свободна. Свободна! Мальчика при крещении назвали именем отца, моим именем. Я со страхом поглядел на его глаза – это были мои глаза. Он и я убили ее. Мой старый слуга унес мальчика. Я не могу жить для него. Симон говорит, да и священник тоже, что едва ли найдется женщина, которая согласится давать грудь моему сыну, потому что в глазах народа я – погибший человек. Жена моего лесничего Фербера кормит теперь младенца, не зная его происхождения…»
Рейнгард остановился и, пораженный, поднял глаза. Лесничий, который до этого момента, внимательно слушая чтение, стоял, прислонившись к стене, быстро подошел к нему и взял его за руку. Его загорелое лицо сильно побледнело от внутреннего волнения. Фербер также с изумлением подошел ближе.
– Дальше! Дальше! – задыхаясь, воскликнул лесничий.
«Симон положил его на порог домика лесничего, – читал Рейнгард, – и видел сегодня, что жена Фербера ласкает его, как свою родную дочурку. По закону нашего рода мой сын не имеет права на наследство Гнадевицев, но то, что я имею от матери, вполне оградит его от нужды. В ратуше в Л. лежат мои распоряжения и документы, доказывающие, что он – мой сын и наследник. Пусть Господь Бог и сострадательные сердца охраняют его юность, а я этого уже не смогу! Все, что окружало ее в дни счастья, должно быть около нее и после смерти. Драгоценности по праву принадлежат ее ребенку, но мысль о том, что те вещи, которые покоились на ее шее, головке, могут попасть в чужие руки, возмущает меня. Пусть лучше все погибнет здесь.
Еще раз обращаюсь к тебе, которого случай приведет сюда, может быть, только через много столетий: помолись за меня и не нарушай покой умершей.
Йост фон Гнадевиц».
Оба брата молча подали друг другу руки и подошли к гробу. В них текла кровь удивительного создания, которое зажгло любовь в сердце молодого Йоста и не вынесло неволи!
– Она оказалась нашей родоначальницей, – сказал наконец Рейнгарду растроганный Фербер. – Мы – потомки того подкидыша, происхождение которого до сих пор оставалось тайной, потому что бумаги, которые должны были установить права ребенка, погибли в пожаре. Мы должны на несколько дней прервать работу, – обратился он к одному из каменщиков, который, из вполне извинительного любопытства, наполовину спустился с лестницы и с удивлением слушал разъяснение тайны, до сих пор живущей в Линдгофе.