– Рунек одержал победу в городе… – нерешительно начал Вильденроде, – и… в Оденсберге.
– В Оденсберге? – повторил Дернбург, глядя на барона так, будто не понимал его слов. – Мои рабочие…
– Были большей частью за вашего противника. Рунек избран.
В комнате послышался сдавленный крик, он вырвался из уст Цецилии. Майя испуганно смотрела на отца, инстинктивно чувствуя, каким страшным ударом было для него это известие. Дернбург как будто окаменел, наступило тягостное молчание. Наконец он протянул руку за бумагой, которую Вильденроде вынул из кармана.
– У вас список?
– Да, вот он.
Дернбург с кажущимся спокойствием подошел к столу, чтобы прочесть бумагу, но был смертельно бледен.
– Совершенно справедливо, – холодно произнес он. – Три четверти голосов за Рунека, меня прокатили.
– Это настоящая измена, перебежничество! – заговорил Вильденроде. – Правда, их несколько месяцев подстрекали и сбивали с толку. Вот к чему привело ваше великодушие, ваше слепое доверие! Вы знали взгляды и связи этого человека и тем не менее позволили ему пустить корни в Оденсберге! Он умно воспользовался обстоятельствами и заручился поддержкой единомышленников, теперь стоило ему подать знак, и они целыми толпами ринулись за ним. Он был у вас на правах сына, сегодня он отплатил вам за это!
– Оскар, бога ради, замолчи! – тихо просила Цецилия, чувствовавшая, что каждое из этих слов было каплей яда, отравлявшего душу человека, сердце и гордость которого были смертельно ранены.
Но барон, ненавидя противника, не счел нужным деликатничать и продолжал с возрастающей горячностью:
– Рунек будет торжествовать: он одержал блистательную победу… и против кого! Одно то, что он обошел вас, уже делает его знаменитостью. Весь Оденсберг скоро узнает о результатах выборов, избранника будут чествовать, крики радости будут доноситься до самого вашего дома, и вы будете слушать их.
– Я не буду их слушать! – порывисто произнес Дернбург, отступая на шаг назад. – Эти люди воспользовались своим правом избирателей, хорошо, я воспользуюсь своим правом хозяина и сумею оградить себя от оскорблений. Всякая попытка к демонстрациям по поводу этих выборов будет подавлена, пусть директор примет необходимые меры. Скажите ему это, Оскар.
– Это уже сделано; я предвидел ваше распоряжение и дал директору нужные указания.
При других обстоятельствах Дернбург был бы очень неприятно задет таким вмешательством, теперь же он увидел в нем только заботу о себе и не подумал сделать выговор.
– Хорошо, – коротко сказал он, – замените меня на сегодня, Оскар; я не в состоянии никого видеть. Уйдите, оставьте меня одного!
– Папа, позволь, по крайней мере, остаться мне! – трогательно попросила Майя, но отец мягко отстранил ее.
– Нет, дитя мое, не надо! Оскар, уведите Майю, я хочу побыть один.
Барон прошептал несколько слов невесте и увел ее из комнаты.
Дверь за ними закрылась. Дернбург думал, что остался один, и потерял самообладание; он прижал кулаки к вискам и глухо застонал. Он страдал не от сознания своего унижения, в его горе было нечто более благородное, чем уязвленное честолюбие. Быть покинутым своими рабочими, благодарность которых он заслужил, как он думал, отеческой заботой о них в течение тридцати лет! Быть брошенным ради другого, которого он любил как родного сына и который так отблагодарил его за любовь! Этот удар сломил даже его железную волю.
Вдруг он почувствовал, что чьи-то руки обвивают его шею, он вскочил и увидел вдову своего сына. Бледная Цецилия смотрела на него с таким выражением, какого он еще никогда не видел.
– Что с тобой? – сурово спросил он. – Разве я не сказал, что хочу побыть один? Все ушли…
– А я не уйду, – дрожащим голосом сказала Цецилия. – Не отталкивай меня, отец! Ты принял меня в свои объятия и прижал к сердцу в самую тяжелую минуту моей жизни, теперь эта минута наступила для тебя, и я разделю ее с тобой!
Потрясенный пережитым, Дернбург не выдержал, он молча привлек молодую женщину к себе на грудь, и, когда нагнулся над ней, горячая слеза упала на ее лоб. Цецилия вздрогнула, она знала, по ком была пролита эта слеза.
Экардштейн перешел к новому владельцу. Прошла уже неделя с тех пор, как граф Конрад был погребен в фамильном склепе, а его младший брат стал владельцем майората. У молодого офицера, очутившегося в совершенно новом положении, появились новые обязанности. Счастье, что рядом был дядя, его бывший опекун. Штетен сам был помещиком и теперь оставался в Экардштейне, чтобы помочь племяннику и словом и делом.
После туманной погоды, тянувшейся последнюю неделю, наступил ясный, мягкий осенний денек. Солнце ярко освещало большой лес, расстилавшийся между Оденсбергом и Экардштейном. По одной из лесных дорог шли граф Виктор и Штетен, они возвращались в замок после осмотра леса.
– Я советовал бы тебе выйти в отставку и полностью посвятить себя Экардштейну, – сказал Штетен. – Почему ты хочешь передать имение в чужие руки?
– Я готовился к военной службе и очень мало смыслю в сельском хозяйстве – отговаривался Виктор.
– Если захочешь, то научишься хозяйничать, и, мне кажется, ты вовсе не питаешь такого пристрастия к расшитому мундиру, чтобы считать жертвой отказ от него. Зачем кому-то подчиняться, когда ты можешь быть сам себе господином на собственной земле? Наверно, тебе что-то не нравится в Экардштейне? Ведь между тобой и братом произошла стычка. Я знаю, виноват был главным образом Конрад, это доказывается уже одним тем, как он помирился с тобой перед смертью, но именно потому-то воспоминание об этой ссоре и нужно было бы забыть.
– Да, конечно! Но я стал чужим в Экардштейне и пока не думаю здесь оставаться, я поручу имение управляющему, а потом увидим, что делать.
Эти слова Виктора прозвучали торопливо. Он был серьезен и подавлен; в нем не было и следа прежней жизнерадостной шаловливости. Дядя пытливо посмотрел на него, но не сказал ничего и перевел разговор на другую тему.
– Странно, что никто из оденсбергцев не был на похоронах, – заговорил он. – Если принять во внимание ваши прежние отношения, то, казалось бы, они обязаны были явиться лично, а между тем они прислали только холодно-вежливое письмо с выражением соболезнования.
– От Дернбурга теперь нельзя особенно требовать соблюдения приличий, – уклончиво ответил Виктор, – у него так много других забот в голове. Последние события в Оденсберге были не из приятных.
– Конечно, и, как кажется, добром это не кончится. Учитывая характер Дернбурга, на прощение надеяться нечего. По-видимому, он сущий кремень.
– В данном случае он прав. Демонстрации, устроенные в Оденсберге вечером в день выборов, должны были глубоко оскорбить его; неужели он должен был терпеть, чтобы его собственные рабочие праздновали его неудачу и на все лады чествовали его противника? Для этого надо иметь более чем ангельское терпение.