Внезапное появление свекрови Иру в восторг не привело, но деваться некуда, за дверь вновь обретенную родственницу не выставишь. Пришлось изображать радость накрывать стол.
Ничего не жалея, хозяйка выставила на стол лучшее, что было в доме: коньяк, шампанское, коробочку конфет «Метеорит», которые всю жизнь любила до умопомрачения. К коньяку подала сыр, карбонат и оливки.
От коньяка гостья отказалась:
– Коньяк – мужской напиток. А шампанское я люблю!
Ирина открыла шампанское, налила гостье. Сама тоже предпочла бы шампанское, но взыграл дух противоречия, хотелось сделать что-то наперекор свекрови.
Та залпом осушила фужер, улыбнулась, не скрывая удовольствия. Закусывать не стала.
– А когда, говоришь, Вадик придет?
Ирина взглянула на часы: четверть девятого.
– Обычно в это время возвращается. Да я и сама только-только с работы пришла, едва переодеться успела, даже не поужинала. Так что вы вовремя.
Про себя заметила, что с некоторых пор ложь стала даваться ей все легче. Хотелось есть, хотелось отдохнуть после напряженного дня. Но вместо отдыха и ужина приходилось улыбаться незваной гостье.
– Как Вадюша, здоров ли?
Глаза Паулины сверкнули странным огоньком. Это длилось лишь долю секунды, и Ира даже не была уверена, что действительно видела что-то особенное во взгляде свекрови.
– Здоров, не волнуйтесь. Все нормально.
– Он не переутомляется? Чем ты его кормишь?
Скривив губы, Паулина критически осмотрела со всех сторон канапе с карбонатом.
– Взяли моду бутербродами питаться! От этих бутербродов одна язва! В твоем возрасте кашки надо кушать, на овсяночку налегать. На меня посмотри: в свои пятьдесят я выгляжу моложе тебя!
От такого комплимента можно было и поперхнуться. Хотелось ответить резко, но ссориться с матерью мужа не стоило. Ира потянулась к бутылке:
– Еще шампанского?
– Сама коньяк хлещет, а мне шампанского, – недовольно проворчала Паулина. – Ты мне еще лимонаду предложи! Я что, по-твоему, дитя несовершеннолетнее? Лей коньяк!
Коньяк так коньяк. Черт ее поймет, эту стерву. То она только шампанское пьет, то оскорбляется. Хоть бы Вадим поскорее пришел, что ли, взял бы на себя беседу с любимой мамочкой.
Ира налила, как и себе, полрюмочки, протянула свекрови. Та оскорбилась:
– Что, полную пожалела? Для матери мужа жалко, да? Лей, не жалей!
Не успела Ира поставить полную рюмку перед гостьей, как та резво схватила ее, огласила тост:
– Ну, будь здорова, да сыночка моего не обижай, – и махом опрокинула в себя коньяк. Зашлась, хватая воздух ртом. Схватила стоящую рядом бутылку шампанского, плеснула в фужер, залпом опрокинула в себя, и только тогда смогла, наконец, перевести дыхание:
– Фу, говно какое! Я же говорила: коньяк – для мужиков. А ты шалава. Приличные женщины должны пить шампанское! И любить мужчин.
Она уже не говорила, а почти кричала. И в глазах ее снова появился хищный отблеск, придававший Паулине ведьмовской вид.
– Вот ты мне скажи – ты кого любишь, – вопрошала она, тыча в Иру наманикюренным пальцем. – Ты лесбиянка? Ну и дура! А я – натуралка, я мужиков люблю! И я горжусь этим! Где они?
Она повела вокруг осоловевшим взглядом. Не увидев ничего нового, воззрилась на хозяйку:
– Где, я тебя спрашиваю?
– Кто?!
– Кто-кто, раскудахталась, твою мать! Мужики, спрашиваю, где? Я ж тебе сказала – бабами не интересуюсь! И ты на меня не глазей – не про твою честь Паулина Видовская! Облизывайся, сколько хочешь, но меня ты, гнида лесбийская, лизать не будешь! Где мужики, я тебя спрашиваю? Или ты меня сюда с определенной целью затащила? Трахнуть решила Видовскую, да? Приобщить к лесбийскому разврату? А вот хер тебе, а вот такого! Утрись, сопля розовая! Вся страна знает, что трахать Паулину Видовскую можно только мужикам! Чего зенки-то вылупила? Наливай давай, а потом по мужикам пойдем. Я тебе покажу, что такое настоящее удовольствие!
Распоясавшаяся свекровь потянулась к бутылке, налила себе еще шампанского, уже без всяких тостов влила в себя, отрыгнула пузырьки.
В эту минуту пришел Вадим. Ира вздохнула свободно:
– Ну наконец-то! Я тут без тебя не справлюсь.
– О, а вот и мальчики! А остальные где? – пьяно лепетала Паулина.
Вадим гневно глянул на Ирину:
– Сколько она выпила?
– Я что, считала, что ли? Да немного, в принципе, наверное, жара на нее так подействовала…
– Живо чаю! Много и очень крепкого!
– Ух ты, красавчик какой, – кривлялась Паулина. – Где-то я тебя уже видела. Только чур, я первая!
Ира вышла в кухню. Поставила на огонь чайник. Подготовила заварник и крупнолистовой чай. Чайник нагревался медленно – слишком много налила воды, отметила про себя Ирина. Тем временем достала непочатую пачку печенья.
Из гостиной донесся напряженный голос Вадима:
– Ира, ты скоро?
Ответила, не выходя из кухни, только оглянулась, чтобы лучше было слышно:
– Минут пять еще, чайник никак не закипает.
Обертка от печенья отчаянно шуршала. К этому грохоту добавился шум нагревающегося чайника. Вадим что-то прокричал, но Ира не разобрала. Раскладывала печенье, спеша поскорее подать чай странной гостье. Приготовила чашки, поставила на поднос сахарницу, печенье, и понесла в комнату.
Представшую ее взору картину она не забудет уже никогда. Вадим сидел в кресле, боком к кухне. Глаза его были сладострастно прикрыты, на лице читалось блаженство. Между его ног на коленях стояла Паулина. На ее голове лежали руки Вадима…
Поднос накренился и чашки вместе с сахарницей и печеньем посыпались на пол. Сыпалось все это ассорти так долго и шумно, словно кто-то невидимый прокручивал на замедленной скорости отснятые кадры фильма ужасов. Голос у Ирины отнялся, тело застыло, и она стояла, как вкопанная, не в силах отвести округлившихся от ужаса глаз от отвратительной картины.
Услышав грохот, Вадим открыл глаза, скривился, как от боли:
– Не смотри! Уйди отсюда, прошу тебя, уйди…
* * *
Ирина замолчала, вновь переживая кошмар. Земля в иллюминаторе неумолимо приближалась. Вот уже завиднелась посадочная полоса. Сначала узкая, как тропка, она на глазах становилась все шире.
– Это уже потом он мне все рассказал. Я не хотела слушать, мне было противно, но он никак не уходил и не уходил. Терзал на коленях чемодан с вещами, и никак не хотел замолчать. Меня тошнило от подробностей, а он все говорил и говорил. Объяснял мне, как он любит мать. И в сыновнем, и в мужском смысле. Оправдывал ее, говорил, что она даже не догадывается ни о чем. Доказывал, что его мать – идеальная женщина, но страдает алкогольной амнезией. Я не знаю, правда ли это, бывает ли такое на самом деле. Но даже если это правда, даже если мать ничего не знает, это ведь ни капельки не оправдывает его! Ведь он самым подлым образом на протяжении нескольких лет насилует собственную мать! Это, наверное, еще хуже, чем если бы она все это знала. Вы понимаете, о чем я? Вы представляете, что было бы с Паулиной, узнай она правду о себе и о сыне? Она-то считает его идеальным, и даже не подозревает, как грязно он ее использует вот уже несколько лет. Или это ей заслуженная кара за ее дурость, за то, что втянула малолетнего мальчишку в свои игрища, оправдывая их заботой о красоте. Неужели она не догадывалась, какие чувства разрывали ребенка, когда она терлась о него голой грудью, когда заставляла смывать с себя сметану? Вы только представьте – женщина, мать заставляет своего сына мыть себя, совершенно обнаженную! Сметана – не одежда! Голыми руками ребенок елозил по ее голой груди, по ее голому заду! Чего она ждала от такого воспитания? И тем не менее мне ее безумно жалко: вряд ли она ожидала такого к себе потребительского отношения. Но ведь он-то называет это любовью! В высоком моральном смысле! Мораль! Насиловать несколько лет фактически бессознательную мать и кричать о морали, о высокой сыновней любви…