Пока я занималась ранеными в своем доме, нескольким индейцам удалось взобраться на кирпичную стену, окружавшую двор. Увидев их, Каталина завизжала как резаная, а я побежала посмотреть, что происходит, но бежать пришлось недалеко, потому что враги оказались так близко, что я легко могла бы пересчитать зубы этих людей с раскрашенными свирепыми лицами. Родриго де Кирога и падре Гонсалес де Мармолехо, который надел железный нагрудник и сжимал в руке шпагу, тут же подоспели отражать нападение индейцев, ведь защита моего дома была делом первостепенной важности: в нем были раненые и дети, спрятанные вместе с Сесилией в погребе. Несколько индейцев вступили в схватку с Кирогой и Мармолехо, в то время как другие стали жечь посадки и убивать моих домашних животных. Это окончательно вывело меня из себя, ведь я заботилась о каждой скотине как о ребенке, которого у меня никогда не было. С рыком, вырывавшимся откуда-то из глубины моего существа, я бросилась навстречу индейцам, хотя на мне не было лат, подаренных Педро, потому что, закованная в железо, я не могла бы лечить раненых. Наверное, волосы у меня стояли дыбом, а изо рта вырывалась пена и проклятия, и я походила на гарпию; видимо, вид у меня в тот момент был устрашающий, потому что дикари на мгновение замерли, а затем в ужасе отступили на несколько шагов. Не понимаю, почему они тут же не размозжили мне голову палицей. Потом мне говорили, что Мичималонко приказал им не трогать меня, потому что хотел заполучить меня себе в жены, но такие истории люди выдумывают уже после всех событий, стремясь объяснить необъяснимое. В это мгновение на подмогу ко мне подоспели Родриго де Кирога, крутивший шпагой над головой, как мельница лопастями, и кричавший, чтобы я ушла в укрытие, и мой пес Бальтасар, рычавший, лаявший и скаливший клыки, как дикий зверь, которым он никогда не был в обычных ситуациях. Нападавшие побежали прочь, пес понесся за ними, а я, совершенно опустошенная, осталась стоять посреди своего горящего огорода, полного трупов домашних животных. Родриго взял меня под локоть и хотел увести оттуда, но тут мы увидели петуха с опаленными перьями, который пытался подняться на ноги. Ни секунды не думая, я подняла юбку и посадила петуха в нее, как в сумку. Немного поодаль я заметила еще пару куриц, обезумевших от дыма. Я без труда поймала их и посадила в подол вместе с петухом. Тут за мной пришла Каталина и, поняв, чем я занята, принялась помогать мне. Нам вдвоем удалось спасти и спрятать в укромное место нескольких птиц, пару свиней, две пригоршни пшеницы — все остальное пропало. К тому времени Родриго и капеллан уже снова были на площади и продолжали сражаться вместе с остальными.
Каталина, несколько индианок и я перевязывали раненых, которых в пугающем количестве приносили нам в импровизированный госпиталь в моем доме. Эулалия принесла на руках пехотинца, залитого кровью с головы до ног. «Боже мой, этому уже не помочь», — подумала я, но, сняв с него шлем, мы увидели, что лоб у него был рассечен глубоко, но кость осталась цела, хоть и немного продавлена. Мы прижгли ему рану, вымыли лицо, дали попить воды, но не смогли заставить отдохнуть хоть минуту. Ошеломленный и полуслепой — у него ужасно распухли веки, — он, спотыкаясь, побежал обратно на площадь.
Тем временем я пыталась вытащить стрелу, застрявшую в шее другого солдата, некоего Лопеса, который всегда относился ко мне с едва скрываемым презрением, а особенно — после трагедии с Эскобаром. Несчастный был бледен как смерть, а стрела застряла в его теле так глубоко, что ее невозможно было извлечь, не увеличив рану. Я как раз прикидывала, стоит ли идти на такой риск, когда бедняга затрясся и страшно захрипел. Поняв, что помочь ему я уже ничем не могу, я позвала капеллана, который спешно явился исповедовать и соборовать умирающего.
На полу в гостиной лежало много раненых, которые не находили сил вернуться на площадь; их было не меньше двадцати, большинство — янаконы. У нас закончились тряпки, и Каталина стала рвать простыни, которые мы так усердно вышивали долгими зимними вечерами. Потом пришлось рвать на полосы юбки, а под конец — и мое единственное парадное платье. В это время в комнату вошел Санчо де ла Ос, неся на плечах какого-то потерявшего сознание солдата, и положил его к моим ногам. Мы с предателем успели обменяться взглядами и, думаю, в этот миг простили друг другу все прошлые обиды. В хор стонов несчастных, которым прижигали раны углями и раскаленным железом, вплеталось ржание лошадей, потому что тут же кузнец как мог помогал раненым животным. Земляной пол был пропитан кровью — людской и лошадиной.
Агирре заглянул к нам через дверь, не слезая со своего скакуна, весь в крови с головы до стремян, и крикнул, что приказал покинуть все дома, кроме тех, что вокруг площади: эти дома мы должны приготовиться защищать до последнего вздоха.
— Спешьтесь, капитан, я обработаю вам раны! — взмолилась я.
— На мне ни царапины, донья Инес! Принесите воды тем, кто на площади! — крикнул он, бросив на меня грозно-веселый взгляд, и ускакал. Когда он развернул коня, стало видно, что у животного тоже кровоточил бок.
Я приказала нескольким женщинам нести воду и лепешки солдатам, без передышки бившимся с самого рассвета. Мы с Каталиной сняли с тела Лопеса доспехи, и я надела на себя его окровавленные кирасу и кольчугу. Не найдя свою, взяла его шпагу и вышла на площадь. Солнце уже начало клониться к западу, было, наверное, часа три или четыре пополудни; я подсчитала, что битва должна была длиться уже больше десяти часов. Я оглянулась вокруг и поняла, что Сантьяго горит со всех сторон и все, что в течение месяцев строилось потом и кровью, разрушено в одночасье, вместе с мечтой колонизировать долину. Тем временем Монрой и Вильягра вместе с оставшимися в живых солдатами отступили и сражались на площади, которую с четырех сторон атаковал неприятель и плечом к плечу защищали все наши люди. Из построек сохранились только церковь и дом Агирре, где мы держали семерых пленных касиков. Дон Бенито, черный от пороха и сажи, сидя на своем табурете, методично стрелял, тщательно целясь, прежде чем нажать на курок, будто охотился на перепелов. Янакона, который раньше заряжал ему аркебузы, недвижно лежал рядом на земле, а на его месте стояла Эулалия. Я поняла, что она весь день ни на минуту не уходила с площади, чтобы не терять из виду своего любимого Родриго.
Среди шума выстрелов, ржания лошадей, лая собак и гула сражения я ясно расслышала голоса семерых касиков, которые хриплыми криками подбадривали своих соплеменников. Не знаю, что со мной произошло. Я много думала о том роковом дне 11 сентября и пыталась понять тогдашние события, но, полагаю, никто не сможет описать их в точности: у каждого есть своя версия, смотря по тому, что именно ему выпало пережить. Дым был густ, суматоха — ужасна, шум — оглушителен. Мы в исступлении дрались за собственные жизни и обезумели от крови и жестокости. Я не могу вспомнить в деталях все то, что делала в тот день, поэтому мне приходится полагаться на рассказы очевидцев. Но я помню, что не боялась ни мгновения: ярость поглотила все остальные чувства.
Я посмотрела в сторону темницы, откуда слышались крики пленников, и, несмотря на дым, совершенно ясно увидела своего мужа, Хуана де Малагу, который следовал за мной по пятам и мучил меня с самого выезда из Куско. Он стоял, опершись на косяк двери, и внимательно смотрел на меня своими грустными глазами неприкаянной души. Затем он сделал мне жест рукой, будто подзывая к себе. Я прошла между солдатами и конями, какой-то частью сознания оценивая масштабы катастрофы, а другой — повинуясь немому приказу своего покойного супруга. Темницей служила обычная комната на первом этаже дома Агирре, а дверь ее состояла из нескольких досок с засовом снаружи. Ее охраняли два молодых стражника, которым было приказано защищать пленников даже ценой собственных жизней, ведь эти касики были нашим единственным козырем для переговоров с неприятелем. Я не остановилась просить у них разрешения войти, а просто оттолкнула их и отодвинула тяжелый засов одной рукой: мне помогал Хуан де Малага. Стражники последовали за мной внутрь, не пытаясь ни остановить меня, ни понять моих намерений. Свет и дым проникали в темницу сквозь щели, и дышать там было тяжело; от пола поднималась розоватая пыль, делая сцену слегка расплывчатой, но я ясно разглядела семерых пленников, прикованных к толстым бревнам, рвавшихся с цепей, как черти в аду, и кричавших, что есть силы, призывая своих соплеменников. Увидев, как я вхожу в сопровождении окровавленного призрака Хуана де Малаги, они замолчали.