Тем не менее мне не хватало ее голоса, ее манеры выражаться, ее тела, тепла.
Раньше я никогда не влюблялся, не позволял себе такого.
Теперь же удивлялся самому себе. Я несколько раз ездил в Мальмё, уверяя себя, что должен встретиться с Эвой Монссон. Но у Эвы никогда не находилось для меня времени, а если оно и появлялось, то ненадолго.
Снова и снова я мелькал под окнами рекламного бюро, где работала Бодиль, втайне надеясь, что она выйдет на улицу, но Бодиль будто затаилась.
Наконец я получил от нее мейл. Пять тысяч триста девять знаков – объем хорошего газетного репортажа. Но чем дольше я читал ее размышления – о себе и обо мне, о браке вообще и ее браке в частности, о ее дочери Майе, муже и роли мужчин в ее жизни, – тем меньше что-либо понимал.
Именно так я ей и ответил.
«Возможно, я не сумела объяснить», – написала она.
«Судя по всему, так», – согласился я.
Через несколько дней она прислала мне эсэмэску: Ты ведь старше меня.
И что с того? – отозвался я, не понимая, к чему она клонит.
Но это так, я проверяла на birthday.se.
У меня были и моложе.
Ты педофил?
Но тебе тридцать восемь, Бодиль.
Я не об этом.
Когда я предложил встретиться, она отказалась, но через несколько часов прислала обнадеживающее сообщение:
Я подумаю.
Я воспрянул духом, однако Бодиль больше не выходила на связь.
Я не собирался справляться о ней в бюро и не хотел звонить на мобильный. Я забронировал билет до Нью-Йорка, собрал вещи и уехал в Стокгольм.
После летнего домика в Северо-Западном Сконе городская квартира показалась тесной и душной, и, вместо того чтобы страдать в ней от одиночества, я шлялся по кабакам.
Однажды мне показалось, что я ее видел. Бодиль как-то говорила, что бывает в столице по работе несколько раз в году. Она любила Стокгольм, что редко случается с жителями Мальмё. Я выбежал из ресторана и пустился вдогонку, но это оказалась не она.
Вечером накануне вылета в Нью-Йорк я сидел в баре ресторана «Рич» за бокалом красного вина и обсуждал с барменом Стефаном старые рок-группы, вроде «Mott The Hoople» и «The Stooges». Неожиданно она позвонила. В ее голосе было столько радости, что у меня потеплело внутри.
– Я только что слушала самую лучшую песню на свете, – сообщила Бодиль.
– Это какую же?
– Вот: «I’d rather be an old man’s sweetheart than a young man’s fool…» [47] Разве не прекрасно?
– Кэнди Стейтон.
– Ты знаешь?
– Это же классика.
– Все равно здорово! Я так устала от обманов и разочарований…
– То есть старик – это я?
– Я ожидала, что ты поймешь именно так.
Ее голос сразу погрустнел. Я жалел, что разочаровал ее.
– Но я нисколько не обиделся.
– А я опять сделала все не так, – отрезала Бодиль и бросила трубку.
Через четверть часа она позвонила снова:
– Что бы ты ни думал, я останусь при своем мнении.
При каком именно, мне предоставлялось догадываться самому, потому что Бодиль тут же исчезла.
Я мучился надеждой, но еще больше безнадежностью.
Когда я вернулся из «Рича», под почтовой щелью в прихожей лежал конверт, подписанный рукой Симона Пендера. Он сообщал, что после моего отъезда обнаружил в почтовом ящике пакет на мое имя. Адреса не было, только «другу Харри», значит в ящик его опустил не почтальон. Пакет прилагался, и я сразу понял, что в нем не письмо. Вскрыв посылку, обнаружил тоненькую цепочку с крючком, на ней висел маленький скалящийся череп.
Нью-Йорк, сентябрь
В конце сентября Нью-Йорк радовал чудесными вечерами.
Теплый, ласковый ветерок разносил аппетитные запахи из раскрытых окон и дверей многочисленных баров и закусочных. Здесь я обрел покой, в котором так нуждался после разлуки с Бодиль Нильссон, убийства Юханны Эклунд и того ужасного дня, когда получил пакет с ее сережкой.
Я сразу узнал череп. Я заметил его еще на автозаправке в Сведале. Смерть – привычная тема молодежных аксессуаров, такие штучки нередко приводили меня в восторг. Однако не помню, чтобы я говорил об этом Юханне.
Серьга принадлежала ей, я понял это, стоило цепочке выскользнуть из конверта. И что мне с ней делать?
Сохранить на память? Такой сувенир показался мне слишком зловещим.
Отослать Эве Монссон? Но как я объясню, почему убийца прислал сережку именно мне?
Оставалось выбросить.
Минуту спустя я стоял на улице возле мусорного бака с надписью «Биг баг», какие часто встречаются на стокгольмских тротуарах.
Я протянул руку, чтобы выбросить серьгу, но испугался: вдруг кто-нибудь заметит, вытащит «черепок» и подарит его, скажем, подружке. После этого мне останется лишь дождаться звонка от Эвы Монссон, которая, увидев на ком-нибудь сережку, наведет справки и захочет узнать, с какой стати я вышвырнул в мусорный бак столь важную улику.
Я прошел еще немного и скормил сережку канализационному колодцу.
У меня редко возникала необходимость ездить в Нью-Йорк, но сейчас было бы кстати освежить кое-какие связи в тамошнем мире БДСМ. Я надеялся, что у нас с «экзекутором» обнаружатся общие знакомые.
Именно это привело меня в бар «Джей-Джи мелон», что находился на Третьей авеню, неподалеку от ее пересечения с Семьдесят четвертой улицей, на встречу с Харриет Тэтчер. Я знал Харриет с тех пор, как она, совсем молодой певицей, приехала в Голливуд из техасского Сан-Анджело в составе кантри-панк-группы «Fucking Horses».
Тогда ее звали Сара Ли Перкинс, и она, как и коллектив в целом, тут же с головой ушла в работу. Однако одного энтузиазма для успеха оказалось мало. И когда концерты, случавшиеся все реже, прекратились вообще, а двое участников группы решили, что героин веселее музыки, Сара взяла псевдоним Типпи Темптейшн [48] и открыла БДСМ-салон на бульваре Сан-Висенте в Западном Голливуде. Аренда помещения обходилась недешево, однако и оставалось достаточно. Поэтому в Сан-Анджело Сара не вернулась даже после того, как особняк, где располагалось заведение, снесли, освобождая место для нового торгового центра.