Book.

Народ почему-то очень обрадовался вопросу, и я, провожаемая веселой и шумной свитой, побежала к коричневой будке на другом конце двора (догадка об уличных удобствах оказалась правильной). Вышла из будки, потерла снегом руки, захотелось обтереть и лицо, чтобы отбить запах. Но у катка стояли вернувшиеся Дед и черноглазый мальчишка (как выяснилось, Павлик, старший брат Вовчика). Рюкзака уже не было.

Павлик снова как-то недружелюбно глянул на меня. Или мне показалось? Потому что в следующее мгновение он улыбнулся, и сразу стало понятно, что они с Вовчиком – братья. Сказал непонятно:

– Ладно, будет вам и каток. Только сначала к Падре пойдем, лопать!

Мальчики радостно загалдели, Дед снисходительно усмехнулся и мы опять куда-то пошли. Я жадно смотрела по сторонам, будто искала ответы на все вопросы, даже незаданные. Но ответов не было. Были быстрые тени на снегу под ногами и такие же быстрые проблески еще не ушедшего солнца сквозь тучи. Была девочка в зеленой куртке с пакетом, из которого торчали три длинных батона (наверно, из той хлебной лавки). Она помахала нам пестрой варежкой. Была древняя-древняя старуха с лицом, как печеное яблоко. Она оперлась о невысокий заборчик своего похожего на избушку на курьих ножках домика и смотрела куда-то сквозь нас, сквозь снежную путаницу кустов, на такой же шаткий домик на другой стороне улочки. Был раскуроченный светофор без среднего, желтого, глаза. И совсем не было машин. Черт, как же они живут здесь все-таки?

– А вот она и школа наша, – Ванька (или Данька) кивнул в сторону парка.

Между деревьями виднелись присыпанные снегом руины здания. Собственно, от здания осталось две стены и обрушенные перекрытия.

– Ну что, родственник-то жив здоров? Продукты отдали? – спросила я Деда.

Он рассеянно кивнул, и у меня снова появилось ощущение, будто я здесь лишняя.

Падра (так называли его близнецы и маленький Вовчик) был на самом деле отец Мартин. Небольшую католическую церковь построили на окраине поселка перед самой войной. Прихожан практически не было, потому как в поселке железнодорожников (а теперь беженцев) жили в основном русские, и католиков среди них не водилось.

В церкви было очень холодно, казалось – холоднее, чем на улице. Но пацаны сняли шапки – все, кроме Деда. Пахло мерзлым камнем и чем-то пряным. Вовчик быстро и немного смущенно перекрестился на икону. Дед заметил и дернул его за куртку. Данька (или Ванька) недовольно поморщился – и тоже перекрестился. Дед что-то хотел сказать, но не успел. Из клубов пара нашего дыхания появился отец Мартин, очень молодой – в отцы, как мне показалось, он годился только Вовчику, да и то с натяжкой. Он тоже был в зеленой куртке, и если бы ребята (все, кроме Деда), не приветствовали его почтительно: «Здравствуйте, падре Мартин!», я бы и не догадалась, что он священник.

– Ребята! Как хорошо, что вы зашли! Сочельник все же – по крайней мере, у меня. Плохо в праздник одному в доме Божьем, – широкая улыбка отца Мартина приувяла, а на меня вновь начала наваливаться тоска. Потому что не о таком Сочельнике мечтали мы год назад, когда загадывали желания на Рождество.

На приветствие никто не ответил. И чем дольше длилось молчание, тем больше хотелось мне уйти из церкви, тем более Дед был таким мрачным, каким я, пожалуй, никогда его еще не видела. Молчание нарушил Павлик:

– Да, не очень тут у вас празднично. Да и холодина такая. А мы по делу. Хотя и чая выпили бы с печеньицем.

Отец Мартин обрадовался, как-то чересчур суетливо, будто непонятно почему хотел услужить нам. В суетливости этой было нечто неловкое и одновременно искреннее. Словно человек пытается загладить какую-то вину перед нами. Чаем с булками, печеньем и конфетами он поил нас в своей каморке, где кроме продавленного дивана, захламленного письменного стола, за которым мы и расположились (отец Мартин просто сгреб бумаги в сторону), натопленной печки да ободранного холодильника в углу ничего не было. Холодильник не работал: может совсем, а может потому, что не было электричества. Отец Мартин откинул плотную штору. На улице светило солнце, но полумрак в каморке все равно не рассеялся. Зато в комнатке было жарко. Мы скинули куртки. Мальчишки привычно и по-хозяйски расселись у стола на старом диване. Чай хозяин заварил крепкий, нашелся у него и сахар. А такого печенья – с корицей и изюмом – я не ела с самой «довойны».

Чем дольше я здесь находилась, тем больше мне нравился отец Мартин. От его слов и вопросов, вприкуску с довоенным печеньем и взапивку с горячим чаем, меня разморило, и тоска отступила. Даже когда он узнал, что я дочь писателя Андрея Дабы, не стал извиняться, делать скорбное лицо, а легко и незаметно заговорил о том, что, будучи еще студентом религиозной школы, сбежал с однокашниками с занятий на премьерный показ «Синих берегов» – блокбастера по самому известному детективному роману папы. И как потом «святые отцы» наказали прогульщиков и почти святотатцев. Книжку эту в католическом мире официально не жаловали. А неофициально – случалось по-всякому. Вот потому на премьеру заявились не только юные воспитанники религиозного учебного заведения, но и кое-кто из преподавателей. На беду прогульщикам, впрочем, как вскоре оказалось – и самих преподавателей. Рассказывал отец Мартин здорово, говорил по-русски, пожалуй, не хуже меня. Смеялись все – даже я. Удивительное все же дело, еще вчера я вообще не могла говорить ни о чем, связанном с отцом и братом, а сегодня даже могу смеяться.

Хотя, как выяснилось немного позже, смеялись не все. Священник поинтересовался, какой веры моя семья, я сказала, что лютеранской, спросила отца Мартина – почти тезку, – как же он тут один, да еще в самой опасной зоне.

– Бог спасает, – ответил он, вновь погрустнев. – Месяц назад бомба угодила совсем рядом – только стекла повыбивало, а так – все цело.

– Ну да, – впервые, как мы пришли сюда, подал голос Дед.

Лишь сейчас я заметила, что он не только не пил с нами чай (и не ел – это Дед-то!), но даже не снял куртку и шапку. Стоял, прислонившись спиной к входной двери. Ему, никогда и нигде не мерзнущему, наверное, было особенно жарко так, не раздеваясь.

– А вторая бомба упала рядом с детским садом. Вас бог спас, а восемь детей погибло. И Сонька…

Я заметила, что Дед зло глянул на Вовчика, поджавшего ноги в широченных растянутых трениках и с блаженным видом грызущего печенье. Тот неловко заерзал.

– Сонька – моя соседка. Ей три годика было, – Вовчик обращался ко мне, потому что все кроме меня, конечно, знали об этом. – Это я ей шишки на могилку… Цветов же нету.

Я поняла, о чем речь. Рядом с церковью было кладбище, через которое мы проходили – совсем новое, но могил уже немало. На один из холмиков Вовчик и положил смолистые сосновые шишки.

– До настоящего кладбища не добраться. А люди умирают – от холода, от снарядов, без лекарств. Вот тут и хороним. Пусть не наша, а все же церковь, – вздохнул Тим.