На палубе творится такое, что просто душа в пятки. Вокруг сплошь британские флаги – одни над английскими кораблями, другие над захваченными испанцами и французами, которые, оставшись без мачт и парусов, с изрешеченными боками, дрейфуют по воле волн. За исключением «Антильи» и другого судна, под французским флагом, которое, по всей видимости, пыталось пробиться в сторону Кадиса, но сейчас потеряло последнюю мачту, а с ней и надежду на бегство, больше не сражается никто. В отдалении виднеются паруса десятка французских и испанских кораблей, уцелевших в катастрофе: они с трудом тащатся на норд-ост следом за «Принсипе де Астуриас», которого волокут на буксире французские фрегаты, поскольку сам он остался без мачт. А корабль, так и не сумевший присоединиться к ним – говорят, что это «Энтрепид», – лишившись единственной мачты, на которой мог поставить хоть какие-то паруса, теперь обездвижен и приговорен, хотя люди на нем, похоже, решили дорого продать свою шкуру, потому что он все еще активно отстреливается от пяти англичан разом.
– Этот француз тоже не лыком шит, – замечает кто-то.
Что до «Антильи» – она потеряла фок-мачту и бизань-мачту, на грот-мачте сорвало стеньгу, а сама повреждена ядрами и лишь чудом удерживает марса-реи, – то ее положение, в общем-то, ничуть не лучше, чем у француза. Сейчас она отбивается от трех англичан, один из которых – тот самый трехпалубник, что недавно пытался взять ее на абордаж; он держится между ее скулой и траверзом, стреляя кое-как, потому что его орудия и их прислуга сильно пострадали от испанских ядер (невооруженным глазом видно, что из его шпигатов стекает в море кровь), так же как и мачты со снастями, а паруса бизань-мачты, рухнувшие за правый борт, не дают ему возможности вести огонь всеми батареями. С подветренной стороны от «Антильи» – другой англичанин, двухпалубник, очень крепко потрепанный, без фок-мачты, грота-рея и бушприта; говорят (сам Маррахо на своей нижней батарее не видел почти ничего), проходя перед его носом, ему хорошо вмазали продольными, но потом, дрейфуя, он сумел встать впереди – или почти впереди – «Антильи», отрезав ей путь к отступлению. А еще один вражеский трехпалубник, мощный, совсем свежий, почти целехонький, расположился на ее правом траверзе на расстоянии пистолетного выстрела (высоченный, окутанный дымом своих батарей, он похож на утес, выступающий из тумана) и палит себе всем бортом, да к тому же на ахтердеке у него стоят карронады, и их картечь, выпущенная с более высокого уровня, чем палуба испанского корабля, покалечила последние еще способные вести огонь пушки на баке и шканцах. Что же касается общего состояния корабля, то, как сообщили дону Рикардо Макуа гардемарин Фалько (у парня явно отлегло от сердца, когда он увидел, что из люка вылезает новый командир), старший боцман Кампано и старший плотник Фуганок, дело плохо: одиннадцать пробоин по ватерлинии (одна из них рядом с гельмпортом, и вода поступает в камеру оружейного мастера), рудерпис поврежден двумя попаданиями, многие снасти перебиты и обвисли, грот-мачта (единственная оставшаяся) так изрешечена, что едва стоит, а сам грот держится только на ликтросе, штаги и почти все ванты сорваны, так же как тросы и канаты, которыми их заменили. Это не считая того, что восемнадцать пушек разбито, в трюме много воды, а все четыре помпы работают на пределе возможностей.
– Сколько у нас убитых?
– Пока что-то около семидесяти. И раненых сотни две.
– А как командир?
– Жив, время от времени приходит в себя… – Гардемарин Фалько умолкает, мнется. – И, с вашего позволения, дон Рикардо, он велел сказать вам, что выполнил свой долг, а теперь чтобы вы исполняли свой… Чтобы не сдавали корабль, пока он еще может держаться.
– Понятно.
Сдаться. Услышав это слово (до сих пор, несмотря ни на что, оно не приходило ему в голову), Николас Маррахо смотрит на офицера, который обегает взглядом царящий вокруг хаос, порванные снасти, разбитое дерево, обломки, колышущиеся на воде, сорванные с лафетов пушки и сами лафеты, превращенные в кучи щепок, потоки крови. На краю разрушенного шкафута, над провалом палубы, валяются четыре-пять трупов (похоже на тушеный рубец с горохом, приходит в голову барбатинцу), которые никто не осмеливается прибрать. На палубе «Антильи» больше никого не осталось в живых, кроме тех, кто худо-бедно укрывается за стеной шканцевой рубки – жалкого убежища от беспощадного огня английского трехпалубника, находящегося справа. Уцелевшие спустились в твиндек, откуда продолжают грохотать пушки, или сбились в кучку вокруг старшего лейтенанта Макуа, кое-как прячась под остатками ахтердека, рядом с обломком бизань-мачты и нактоузом, заляпанным кровью старшего рулевого Гарфии, и надсмотрщик Онофре, которому пришлось встать к штурвалу, старается изо всех сил, но руль почти не слушается. Здесь старший боцман Кампано, старший плотник Фуганок, второй штурман Наварро, четверо матросов, вооруженных саблями и мушкетами, гардемарин Фалько, казначей Мерино (по-прежнему занимаясь ранеными, он, кроме того, неутомимо носится между шканцами и твиндеком, передавая приказы, чтобы ориентировать огонь батарей) и сам Маррахо. Если мистеры снова попрут на абордаж, думает барбатинец, плохо нам придется – людей-то почти нет. А снизу вряд ли кто поднимется, чтобы подсобить, потому что кому охота соваться сюда, на палубу, когда здесь такое. И тут он видит, что дон Рикардо Макуа, взглянув на солнце, едва различимое на багровом небе, приподнимает красный отворот кафтана, сует руку в карман камзола и, достав оттуда серебряные часы, флегматично смотрит на циферблат. Половина шестого, говорит он. Мы деремся уже больше трех часов. Потом некоторое время молчит, глядя на стрелки отсутствующим взглядом, и наконец произносит со вздохом, пряча часы в карман: люди держались хорошо. Потом смотрит на грот-мачту, укрепленную запасными железными штырями от кабестана (кто-то замечает: если остатки грота завалятся на правый борт, придется там прекратить огонь, чтобы не устроить пожар) и на старшего боцмана Кампа-но. Тот качает головой в ответ на вопрос, так и не заданный новым командиром «Антильи», но отлично понятый всеми, не исключая Маррахо. Из этого переплета нас не вытащит даже пресвятая дева Мария-дель-Кармен.
– Фуганок.
– Слушаю, дон Рикардо.
– Сколько воды в трюме?
– Три фута и еще чуток.
– Мы продержимся на плаву?
– Все зависит от обстоятельств… Сколько времени, если позволите полюбопытствовать?
– Еще четверть часа.
Люди, оставшиеся на шканцах, переглядываются. Маррахо понял смысл и этого вопроса. Старший лейтенант Макуа просит у старшего плотника немного времени – столько, чтобы потом никто не сказал, что он, едва приняв командование над «Антильей», тут же сдал ее, и, с другой стороны, столько, чтобы корабль не пошел ко дну с двумя сотнями раненых, заключенных в трюме, как в западне. И с теми, кто еще туда попадет. И пока Маррахо, приведенный в недоумение подобными расчетами (в его сухопутной жизни ему и в голову не приходило, что на корабле от одной четверти часа в ту или другую сторону зависит, сражаться или сдаться), задает себе вопрос, во сколько убитых и раненых это обойдется, старший плотник чешет в затылке, скребя пальцами прямо по шерстяной шапочке. Ну, произносит он наконец, с учетом того, что мои люди и водолаз ставят пластыри в трюме, справимся, дон Рикардо, если только помпы не подведут (слава богу, они английские, с двойным поршнем) и их не забьет всем этим, уж простите, дерьмом из льял. Но ежели мистеры будут и дальше дырявить нам ватерлинию, я ни за что не отвечаю. Я понятно изложил?