— Не старайся угодить моему вкусу, — говорила больная, — следуй только своему. Потому что твой голос звучит гораздо лучше, когда ты читаешь то, что увлекает тебя самого.
Ей нравились знаменитые эссе Бенджамина Франклина, собранные в сборнике, названном «Альманах бедного Ричарда». Их простые и нравоучительные сентенции создавали у читателя иллюзию, что всё на свете можно упорядочить, улучшить, закрепить, исправить. «Если ты любишь жизнь, не растрачивай попусту время, ибо это тот самый материал, из которого она ткётся». «Налоги правительства уплачивать нелегко, но в пять раз тяжелее налоги, которые налагает на нас собственная лень и тщеславие». «В дом трудолюбивого голод может заглянуть, но войти не посмеет».
Летом пришло письмо от Томаса Пейна, в котором были вложены стихи молодого шотландца Роберта Бёрнса. Джефферсон читал их больной с таким воодушевлением, будто это был любовный мадригал возлюбленной, сочинённый им самим:
Любовь, как роза, роза красная,
Цветёт в моём саду.
Любовь моя — как песенка,
С которой в путь иду.
Сильнее красоты твоей
Моя любовь одна.
Она с тобой, пока моря
Не высохнут до дна.
Не высохнут моря, мой друг,
Не рушится гранит,
Не остановится песок,
А он, как жизнь, бежит…
Будь счастлива, моя любовь,
Прощай и не грусти.
Вернусь к тебе, хоть целый свет
Пришлось бы мне пройти! [4]
Слово «прощай» Джефферсон на ходу заменил словом «цвети».
Однажды Марта попросила его почитать ей какой-нибудь отрывок из книги, над которой работал он сам. Джефферсон выбрал главу о религии.
«…В своих верованиях мы ответственны только перед Богом. Законная власть правительства может запрещать только такие наши поступки, которые наносят вред другому. Если мой сосед говорит, что Бога нет или что существуют 20 богов, я не терплю от этого никакого ущерба. Он не залез в мой карман, не сломал мне ногу. Принуждение может сделать его лицемером, но не приблизит к истине. Только разум и свободное исследование могут исправлять ошибочные суждения. Если бы правительство Римской империи запрещало свободный поиск, христианство никогда не появилось бы на свет… Разница мнений обогащает религиозную жизнь… Достичь единомыслия в этой сфере невозможно… Миллионы невинных мужчин, женщин и детей были сожжены, подвергнуты пыткам, тюремному заключению, штрафам — и всё безрезультатно».
Не имея представления о том, насколько серьёзна была болезнь его жены, друзья и сторонники Джефферсона в графстве Албемарл снова выбрали его делегатом в Законодательное собрание штата. Он сразу письменно известил ассамблею о том, что не сможет принять участие в её работе. Но оказалось, что этого недостаточно. По установленным когда-то правилам избранный должен был явиться перед делегатами лично и изложить причины отказа. Председатель собрания прислал ему письмо, полное упрёков за уклонение от общественного долга и скрытых угроз послать за ним вооружённого шерифа.
Свою горечь и возмущение по этому поводу Джефферсон излил в длинном послании к молодому делегату Джеймсу Монро. «Тринадцать лет жизни я отдал общественному служению, — писал он. — За эти годы мои личные дела пришли на грань разорения. Моя семья была лишена заботы и внимания, которых она была вправе ожидать от меня. И теперь мне говорят, что я не имею права отказаться от участия в политической жизни, потому что, уклонившись, я могу освободить место корыстным и злонамеренным невеждам. Это ли не настоящее порабощение индивидуума государством? В нашей стране со дня объявления независимости сотни людей отказывались от предложенных им постов или уходили в отставку, и никому не приходило в голову поставить им это в вину. Чего будет стоить наша свобода, если наше священное право служить своей стране будет превращено в обязанность?»
Больная с трудом проглатывала две-три ложки супа, потом лежала без сил. Миска клубники, ломтик хлеба с мёдом, творог на блюдце оставались нетронутыми. Корица, растёртая в порошок, настойка из мяты, малиновый чай и прочие домашние средства не приносили облегчения. Джефферсон возвращался к своей рукописи, пытаясь растянуть ответ на последний, двадцать третий вопрос французского дипломата до бесконечности. «Исторические хроники колонии, мемуары, отчёты о последних событиях» — о, на эту тему он мог писать и писать. Горы документов, скопированные для него Уильямом Шортом, лежали перед ним, и он описывал их с таким старанием, словно это занятие действительно могло вернуть силы умирающей.
«9 октября 1651 года. Принято постановление об увеличении морских перевозок.
12 марта 1652 года. Подписаны условия принятия власти парламента Англии в колонии Виргиния.
16 августа 1654 года. Капитуляция Порт-Рояля.
1655 год. Зачитана прокламация лорда-протектора Кромвеля касательно острова Ямайка.
26 сентября 1655 года. Зачитано послание лорда-протектора ассамблее колонии Мэриленд.
3 ноября 1655 года. Договор между Англией и Францией, одобренный Вестминстером.
27 марта 1656 года. Послание ассамблеи Барбадоса лордупротектору.
9 августа 1656 года. Протокол заседания, посвященного развитию торговли».
В конце августа в состоянии больной произошла перемена. Она стала дышать ровнее, лицо разгладилось, синева под глазами исчезла. Луч надежды зажёгся в душе Джефферсона, но вскоре погас. По каким-то неуловимым признакам он понял — догадался — почувствовал, что Марта не победила болезнь — просто перестала бороться с нею. В ней появился покой, который возможен лишь для тех, чей внутренний взор перестаёт жадно ловить завтрашний день, обращается лишь на прошлое, на прожитое. Утром 1 сентября слабым голосом она попросила позвать всю семью.
В спальню пришли Марта-дочь, Полли, племянник Питер, сестра Марта привела остальных своих детей. Больная оглядела собравшихся, потом поманила мужа пальцем, жестом попросила нагнуться и прошептала на ухо:
— Хемингсов тоже…
Бетти Хемингс появилась в сопровождении дочерей; Мартин, Роберт и Джеймс пришли позже, прямо из леса, где они занимались уборкой сушняка.
Каждый подходил по очереди к больной, каждому она тихо говорила несколько слов, потом отпускала. Марта-дочь, с трудом сглатывая слёзы, обняла мать за шею и долго не отрывалась от неё. Джеймс вдруг опустился на колени рядом с кроватью, так чтобы рука умирающей могла погладить его по волосам. Для младшей, девятилетней Салли, у Марты был заготовлен маленький сувенир: колокольчик на цепочке, которым детей созывали к столу.
Джефферсон не запомнил, какими словами Марта прощалась с дочерьми, с племянником и племянницами, со сводными братьями и сестрами, доставшимися ей от любвеобильного отца. Лишь когда она повернула лицо к нему, её слова достигли его сознания.