Прежде чем Цугуо Сакумото успел рассмотреть что-либо, взгляд его затуманился, приобретая безразличие ко всему мирскому. Он рухнул на колени, выпуская из рук жалобно зазвеневший меч, потом упал плашмя, заливая улицу потоками крови. Варвар же, подняв катану вертикально, приложил клинок ко лбу, потом указал на труп самурая.
Лукавый пал, пощады запросил
И в тёмный ад едва нашёл дорогу…
Первым на него бросился Гэдан Гиякутэ. Со спины, с одним вакидзаши. Но его невероятный противник, казалось, был готов к подобному ходу событий: он извернулся каким-то совершенно невообразимым движением и полоснул самурая по спине самым кончиком катаны, рассекая не только мышцы, но и сам позвоночник чуть выше поясницы.
Тело Гэдана Гиякутэ врезалось в остальных йоджимбо, стоявших в стороне. Самураи немедленно взялись за катаны, как только их господин погиб. И не важно, что господин Цугуо Сакумото погиб в честном поединке… Они должны отомстить! Они не рассуждали! Этика клановых буши не позволяла двойного толкования. Тем более, если их назначили йоджимбо господина! За столько лет при «господах» Итосу Кавасаки тщательно изучил все тонкости быта высших классов.
– Э-э, господа самураи! – начал победитель, но, видя их приготовления к бою, и сам принял оборонительную стойку. – Вы тоже хотите на меня напасть? А вам-то я что сделал?
– Ты убил нашего господина! – мрачно процедил Ямашито Хига, слегка поводя клинком из стороны в сторону, словно щупая защитную сферу противника. – Мы обязаны отомстить за него или умереть! Если мы умрём, за нас отомстит клан!
– Весёленькая перспектива, – прокомментировал варвар, нацеливая кончик меча куда-то посередине между двумя плавно расходящимися в стороны йоджимбо. Во всей его позе появилась какая-то ленивая расслабленность. – Бегать от целого клана или умереть прямо сейчас… Но я, наверное, помучаюсь!
Значительно превосходя Ямашито Хига и ростом и размерами, он проскочил мимо него легко, как мотылёк, отклонив удар противника и нанеся свой, фатальный для Мацумуры Сиромы.
Выронив катану из пальцев, на удивление быстро слабеющих, Мацумура попытался зажать руками вскрытый правый бок.
Прежде чем он понял, что умирает, Ямашито Хига в последний раз атаковал варвара. С диким рёвом бросившись на противника, самурай остановился, едва разминувшись с ним на шесть-семь сяку, и вытаращился на собственные, фонтанирующие кровью, обрубки предплечий. Повернулся к обидчику с детски-недоверчивым выражением лица. Мол, как такое может случиться, чтобы со мной такая неприятность вышла?..
Я бесов самых закалённых
Умею побеждать в бою,
И оборотней вероломных
Мгновенной смерти предаю! [15]
Варвар произнёс это, нанося короткий удар киссаки по голове искалеченного им самурая.
У того, в точности через узел белой хачимаки, завязанной на лбу, проступила кровавая полоса. Она становилась всё шире, и заливала всё лицо. Ямашито Хига рухнул ничком, как дерево под топором дровосека.
– Ну и посмотри! – впервые подал голос старший варвар. И звучал этот голос более чем неодобрительно. – Снова кровью заляпался!
– Да где? Где? – Младший выглядел обиженным. – Подумаешь, сапоги малость замарал… Долго ли смыть!
Старший покачал головой, махнул рукой и повернулся к растерянному полицейскому чиновнику, открывшему было рот, намереваясь что-то сказать по поводу происходящего, и высказался раньше, опередив медлительного доши:
Вдоль горного ручья, поросшего соснами,
Пройдись в одиночестве с посохом в руке.
Замрёшь и почувствуешь –
Облака наполнили складки халата!
Подремли с книгой у окна, заросшего бамбуком.
Проснёшься и увидишь –
Луна забралась в истёртое одеяло! [16]
Снится…
Сны…
Они переполняют меня, как чашу, выплёскиваются… Иногда я не могу отличить – где сон, а где проницание. Жаль, что я не могу принять какую-нибудь пилюлю и провалиться в сон истинный, без сновидений!
А однажды мне приснилась другая жизнь, которой никогда не будет. Война нагрянула, лизнула безжалостным железным языком Локос, смешала, перемолола, исковеркала жизни и выплюнула нас в новый мир. Страшный, жестокий. Тот, в котором мы живём.
Всё как сейчас. С ма-аленьким отличием.
Дара у меня нет.
Я помню ощущение вселенского холода, сковавшее меня. Я ослепла и оглохла. Мне отрезали руки, ноги, выкололи глаза, закрыли нос, заткнули уши. Я могла только кричать, но и своего крика я не слышала.
Я была как астронавт в бездействующем скафандре, выброшенный за борт посреди межзвёздного пространства…
Я часто думала раньше: ЧТО ЕСТЬ мой дар?
Благословение или проклятие?
Может ли быть благословением боль чужих людей, их радости и печали, их мысли, чувства, их память?
Могут ли быть проклятием сотни жизней, которые я проживала, которые сделались моими жизнями? Я радовалась с ними, я сходила с ума от их горя, меня переполняло их счастье. Эти люди давали мне всё то, чего я была лишена в реальной жизни.
…До сих пор не понимаю, что есть мой Дар – благословение или проклятие.
Он просто моя жизнь…
Ли Сун Син задумчиво рассматривал двух странных пленников, обнаруженных его солдатами на одном из захваченных пиратских кораблей. Связанные по рукам и ногам, те валялись на палубе, и если бы не помощь, пришедшая со стороны нападавших на пиратов, то эти двое уже наверняка разговаривали бы с рыбами на дне.
– Вы узнали их имена? Кто они? Как попали к японцам? – обратился Ли Сун Син к своим людям, которые привели их к нему.
С первого взгляда было видно, что пленные – иноземцы: вытянутые лица с чудовищно огромными носами, широко распахнутые глаза, светлые волосы. Да и ростом они были на две головы выше любого корейского солдата.
Старший из двоих, руки которого по-прежнему были связаны за спиной, вдруг пристально уставился в глаза Ли Сун Сину и что-то сказал. На совершенно неведомом языке. Но эти слова произвели на командующего странное действие. Он, дёрнувшись как ужаленный, застыл, в ответ пожирая старшего глазами, а затем приказал всем подчинённым покинуть помещение, оставив его наедине с пленниками. Попытку соратников возразить решительно пресёк, напомнив им, что войско возглавляет воин, а не беспомощный калека.