– Слушай, Андрон, я все у тебя хотел спросить... – начал он, крутя в пальцах хилый красновато-грязный овощ. – Ты веришь во всю эту чепуху насчет... человека из моих воспоминаний... Ну, в общем, ты понимаешь, о чем я...
– Хрен знает, – откликнулся Петровский, чиркая спичкой. – Может, и видел ты что-нибудь. А может, и нет.
– Я сейчас пересмотрел последний сеанс. Как-то не по себе стало, честное слово.
– Ага, ты вчера знатную напольную драму закатил. Подумываю тебя в актеры взять. Устроим пробы?
– Какие пробы! – взвился Валера. – Я серьезно с тобой говорю! Ведь не мог же я выдумать все эти воспоминания...
– Да уж, пожалуй... – Андрон включил воду и, судя по яростному сопению, принялся чистить картошку. – Трудно сочинить историю про беременную наркоманку, западающую на оловянных солдатиков. Хотя по поводу Кубрика я с ней солидарен.
– Идиот, – прошипел Рысцов.
Выходя в широкие сени, служащие по совместительству кухней, и плотно прикрывая за собой дверь, чтобы не выпускать натопленное тепло, он неловко повернулся и срамно выругался, урюкоподобно морща физию: сломанная в автокатастрофе кость срослась нормально, но временами травма напоминала о себе, ввинчивая тупое сверло боли в правое предплечье. Надоевшую корку гипса Павел Сергеевич срезал дней пять назад...
– Да ладно, чего разнылся. Не обижайся, – взмахнул Петровский ножом над картофелиной. – Мне думается, что жизнь идет своим чередом. Оглядись вокруг. Мир изменился, и мы с тобой навряд ли сможем что-то поделать с этим свершившимся фактом. Нужно приспосабливаться. Я ведь без шуток говорю – собираюсь потихоньку начать строить студию, павильоны, группу съемочную наберу со временем. Может быть, Копельников отыщется. Или Митин... Я ведь не могу существовать без двух вещей: кино и «железа». Со вторым – проще: вон балку или камни взял во дворе и качай мышцу. А кино... это посложней. Но всегда приходится с чего-то начинать, вспомни, как мы принимались творить с нуля когда-то... Зато материала рабочего теперь – завались! Представь, сколько новой фактуры появилось, сколько тем!
– В розовом фартучке ты обворожителен, – язвительно заметил Валера.
Андрон обернулся.
– Солидно? Мне тоже так показалось – сильный типаж.
Застыла пауза. Через минуту Рысцов беспощадно ввинтил:
– Ты сдался, Андрюха.
Тот снова отвернулся к раковине, остервенело срезав длинную кожуру. Буркнул:
– Чья бы мычала...
– Я, по крайней мере, хочу выяснить, что видел там... в этом тоннеле...
– А как же проникновенные тирады насчет «шаманства», «барабашек» и презрительное «фи» на силу гипноза?
Валера присел на высокий, отполированный сотнями штанов табурет. Положил морковку на стол и задумчиво почесал предплечье, на котором еще недавно был гипс.
– Я смотрел запись... И вдруг жутко мне стало, понимаешь, – сказал он.
Петровский неопределенно хмыкнул.
– Скажи, а если бы удалось узнать что-нибудь о том... человеке, ты бы не попытался разобраться? – не унимался Рысцов.
– Что это на тебя нашло? Приступ мироборства или маргинальные настроения?
– Не паясничай.
– Бравада... Все это – бравада.
– Ясно... – выдохнул Валера.
– Но я бы попытался, – неожиданно вбил Андрон, поправляя розовый фартучек.
Валера с интересом уставился на него.
– По крайней мере, – продолжил Петровский, двигая плечами и мышцами шеи, – мне не по душе все, что творится вокруг.
– Ага, тоже проняло! – криво улыбнулся Рысцов. – Так разгр...
– Помолчи, – коротко и хлестко перебил его Андрон. Как отсек. – Послушай... Я же неспроста затеял тогда этот винегрет с «Либерой». У меня эс забрал сына, Валера.
Рысцов краем локтя все же успел поддержать отпавшую челюсть, чтобы та не сверзилась в таз с мусором.
– Буквально за несколько дней до тех памятных событий. Тринадцатый год пацану шел, жил с матерью – в общем, история на твою похожа, только я с ним пореже виделся и не афишировал. Ну обеспечивал, понятное дело, финансово...
– А... а чего ж вы... нет, не то. Как же мальчишка жил-то, зная, что его батя известнейший кинорежиссер? Да он бы вмиг растрезвонил на всю округу... Слабо верится во все это.
Петровский промыл картошку и принялся ее резать на щербатой доске.
– Не растрезвонил бы. У него ДЦП был.
– Не понял...
– Чего ты не понял?! Детский церебральный паралич! – рявкнул Андрон, шарахнув ножом чуть ли не по пальцу. – В коляске жил, почти не говорил. С психикой не все нормально тоже... было.
– Ничего себе... – растерянно привстал Валера. Снова сел, не зная, что делать, что говорить. – Почему ты молчал-то?..
Андрон перестал резать, глянул на него через плечо, горько усмехнулся:
– Ну сказал бы я тебе. И что?
– Так... мы бы... – Рысцов заткнулся.
Действительно – «и что?..»
– В общем, он очень много времени проводил в эсе. – Петровский вновь принялся крошить обструганные картофелины. – Те зоны мозга, на которые воздействовали С-волны, поражены не были. Эс подарил ему полноценную жизнь. Там он мог ходить, бегать, играть, разговаривать со сверстниками... Осваивался все больше и больше. Потом получилось так, что пацан стал сшизом. Да не абы как, а второй категории. Спектр его возможностей вновь расширился... И в конце концов пришел момент, когда он дал понять нам с матерью, что не хочет больше возвращаться...
Андрон умолк. Валера даже вздохнуть не смел. В прохладном воздухе сеней раздавались только хруст картошки и шорох лезвия о дерево.
– Я запретил. Тогда уже были технические средства вроде нынешних аппаратов гиперсомнии, и пацана, в принципе, можно было погрузить в перманентный сон. Но я запретил. – На спине Петровского, под несколько маловатой ему рубашкой, угрожающе всколыхнулись бугры мышц. – Я не хотел, чтобы он менял реальность на красивую обертку. Какой бы она ни была. Я его любил таким, какой он был. А он – нет. Мальчишка, ощутив мнимый простор жизни, возненавидел этот мир. Возненавидел мать, меня... Все вокруг... Он после моего отказа больше не произнес ни слова. Уже не один год в его комнате было витражное окно, доходившее почти до пола. Заказали дизайнерам, чтобы пацан мог подъезжать вплотную и любоваться с высоты одиннадцатого этажа парком, раскинувшимся внизу. Эти сволочи не потрудились использовать толстое двойное стекло, как я просил... Сэкономили. Он просто вышиб с разгону его коляской... мать с кухни даже прибежать не успела на звон.
В сенях стало очень тихо. И жутко.
Наконец Рысцов прерывисто выдохнул.
– Поэтому я ненавижу эс, – обронил Петровский, не поворачиваясь и не давая первым заговорить Валере. – И, если представится хоть малейшая возможность, не моргнув, уничтожу этот слащавый мир. Он ведь продает нам счастливую жизнь втридорога, Валера...