«Нужно пойти проверить, — обреченно подумал Иван. — Иначе до самого утра не успокоюсь…» Осторожно выглянув в бойницу, он внимательно осмотрел освещенный периметр, благо темнота за его пределами больше не вгоняла дозорного в исступление. Мальгин приподнял закрепленный на толстом, невысоком столбе стационарный фонарь, чуть увеличив видимую зону. Повел вправо, влево, затем, тяжело вздохнув, закинул автомат за плечо и полез через «ограждение». Спасительные стены, яркий фонарь, верный пулемет — все осталось позади.
Запал решимости иссяк практически мгновенно — шаги Мальгина замедлились, дыхание участилось, а «Калашников» оказался в чуть подрагивающих от напряжения руках.
Бьющий в спину луч света ощущался физически, давил, подталкивал и словно шептал: «Смелее, солдат, вперед, вперед!» Огромная тень, отбрасываемая дозорным, растянулась почти до самой «границы дня и ночи» и вскоре уперлась во мрак. Переминаясь с ноги на ногу, Иван осмотрел залитое светом пространство и ничего не обнаружил: ни дохлых или подраненных грызунов, ни следов крови. Разве что давно запекшиеся, высохшие и впитавшиеся в бетон красно-бурые напоминания о прошлых перестрелках.
Бои случались, пусть и очень редко. Нет-нет, но случайные безмозглые твари все же пыталась пробраться на станцию. Старожилы даже рассказывали о трехдневной атаке жутких безымянных монстров, что произошла вскоре после Первой Катастрофы. Говорят, тогда арсеналы Ботанической опустели наполовину — боеприпасы подвозились безостановочно, а обратно на станцию шли дрезины с убитыми и ранеными бойцами. Нынешняя застава была предпоследним рубежом обороны (за ней — только «Пост Последней Надежды», обозначаемый даже в официальной документации, как ППН). Предыдущие две навсегда остались на двухсотом и двести пятидесятом метре…
Вездесущий Живчик хвастал, что пробирался до «средней» заставы, однако Иван ему не верил. Особенно сейчас, когда на сотом метре каждый крошечный шажок давался с огромным трудом.
«Все, крыс нет, поворачивай обратно», — скомандовал себе Мальгин и, не поворачиваясь, спиной вперед отступил к баррикаде. Глаза его не переставая бегали по темной «завесе», пытаясь разглядеть, увидеть, прорваться сквозь непробиваемый мрак. Он ощущал нечто непередаваемое словами, игнорируемое разумом и чувствами, но яростно бьющее во все «колокола» интуиции и предчувствия. Очень и очень дурного предчувствия…
И тьма откликнулась. Когда Иван прикидывал, как ему, не теряя из виду враждебную темноту, перелезть обратно через «песочную» стену, что-то с той стороны явственно изменилось.
Словно черный, налитый тяжестью туман всколыхнулся, ожил и… снова замер. В тягостном, дурном ожидании. Мгла — злая, концентрированная, густая — миллионом глаз уставилась на одинокого человека, забытого всеми во глубине заброшенного туннеля, ведущего в никуда. Хотелось кричать, звать на помощь, но пересохшее горло рождало лишь сдавленный хрип, рука судорожно нашаривала куда-то запропастившийся автомат, а ноги беспомощно отталкивались от земли, пытаясь вдавить тело дозорного еще дальше в неподатливую баррикаду.
«ТАМ КТО-ТО ЕСТЬ!»
Безумная мысль раненой птицей металась в голове. Виски мгновенно увлажнились соленым потом и запульсировали в сумасшедшем ритме. Сердце взвыло запредельными оборотами. «Бежать, бежать».
Мальгин зажмурился, повернулся вокруг своей оси и с диким воплем кинулся на стену, преграждающую путь к спасению. Одним нечеловеческим прыжком взлетел на ее узкий гребень, зашатался, тщетно пытаясь сохранить равновесие, и кулем полетел вниз.
* * *
В дверь деликатно, но настойчиво постучали. Начальник станции и дозорный вздрогнули от неожиданности и недоуменно переглянулись.
— Павел Семенович, — в кабинет вплыла дородная секретарша, — ваша дрезина готова.
Федотов мотнул головой, «возвращаясь» из чужого рассказа в реальность.
— Извиняй, Ванятка, мне пора.
Мальгин разочарованно вздохнул. Полчаса назад пережитое ночью казалось сном — нереальным, разбитым на тысячу осколков, ускользающим и почти забытым. Лишь теперь, подробно все описывая, он вспоминал и не верил сам себе: неужели весь этот ужас происходил на самом деле?!
Тем временем окончательно пришедший в себя начстанции поманил своего растерянного собеседника:
— Пойдем, проводишь меня и в двух словах поведаешь, чем дело-то кончилося.
Ваня нахмурился, пытаясь припомнить, что было дальше.
— Ну-у, — протянул он. — Шмякнулся я сильно, до сих пор плечо и бок болят. Но тогда, конечно, ничего не почувствовал, вскочил сразу…
Павел Семенович укоризненно посмотрел на юного рассказчика и выразительно указал на часы: «Ваня, время!»
Мальгин обиженно хмыкнул и замолчал.
— А еще я автомат, оказывается, с внешней стороны укрепления обронил. Такого страху натерпелся, пока… — начал он и тут же осекся.
— Ванька, ты меня не гневи. Рассказывай, что за чудищи были и каким макаром ты до конца караула продержался?
Дозорный окончательно потупился и пробурчал себе под нос:
— Не было больше ничего, если так судить… Ближе к утру только стая гигантских упырей-мотылей на свет фонаря ринулась. Я на них весь боезапас извел. А потом стационарный светильник погасил и поманил своим — карманным. Они — за мной, а я — к костровищу, где пересменка происходит. Думал, хоть там чкалы поганые огнем поддержат…
— А что чкалы?
— Да ничего! — рыкнул Мальгин. — За автоматы взялись, но помогать не стали. Стояли и смотрели, как я ножом от упырей отмахиваюсь. Хорошо, в это время смена наших пришла, отбили родные, не бросили… не то что шакалы эти подлючие.
На последних словах дозорный в сердцах сплюнул.
Уже садясь в дрезину и прощально пожимая Ване руку, Федотов подумал:
«Как же все плохо-то, как плохо… Хороший парнишка молодой Мальгин, весь в деда… но ведь не докумекивает, не понимает — захоти чкаловские, они б его „дружественным огнем“ и скосили.
Мотыли не бог весть какой враг, но по инструкции дозор обязан открыть по ним огонь. Могли, могли мальчонку из мести положить — за обидки милицейские и все прочие, что за многие годы накопилися и тут враз пошли выплескиваться. А потом только плечами пожали бы: „Случайно зацепили, война, бывает“. Пожалели несмышленыша, пожалели. А так пропал бы ни за грош».
— Спасибо, Иван Александрович, за ценную информацию, — уже вслух, по-деловому пробасил глава Ботанической. — Не серчай, что так неловко разговор наш завернулся — вот возвернусь и договорим по-человечьи, а потом и разбор учинять будем. Покамест даю тебе увольнительную на двое… нет, трое суток. Отдыхай, молодежь. Силов набирайся.
Когда дрезина отошла от станции на несколько десятков метров, Федотов устало откинулся на неудобной, продавленной сидушке и закрыл покрасневшие от постоянной бессонницы глаза.
«Как все плохо», — повторил он про себя. Ехать на Чкаловскую не хотелось абсолютно. Все внутри сопротивлялось этой поездке, и он откладывал ее до последнего. Чистая интуиция — безо всяких логических доводов, но как же четки и однозначны ее сигналы: «Не езди! Разве я подводила тебя?! Не езди!»