Чуть отдышались, Рыжий предлагает:
– Может, хорька к кому-нибудь загоним?
– Оголодал?
– Да ради интереса.
– В чей огород?
– Хоть в чей.
– К Люське Маркеловой?
– Можно и к ним. А ты бы после ее вызвал.
– И накормил ее, твою красавицу, их же горохом или огурцами?.. Ты это здорово придумал. Нет, не хочу.
– Ну, в клуб пойдем?
– А чё там делать?
– А чё там делают!.. Обычно. Хоть поиграем в бильярд.
– Ага. В субботу-то… Там мужики… На водку состязаются. Обычно. До биллиарда не пробьешься.
– Ну, тогда, может, медовухи вынесешь… немного… То меня только заусило.
– Нет, не сегодня.
– А когда?
– Ну, будет время, – говорю. – Мне, кровь из носу, надо бы в Черкассы…
– А-а, – говорит Рыжий.
– Пешком пойду… Я обещал ей.
– А чё парней не попросил… Отвез бы кто-нибудь.
– Да неохота.
Молчим.
Далеко где-то гармошка играет, поют песню На муромской дороге стояло две сосны – с сеном отставились, так отмечают.
– Подожди, – говорит Рыжий. Сказал так, окурок бросил в палисадник и пошел.
– Ты куда? – спрашиваю.
– Да тут… я счас. Не уходи.
В Городской край, вижу, направился. За углом больницы скоро скрылся.
Сижу. Жду – чего, и сам не понимаю.
С листьев березы часто капает. И мне на плечи попадает. Чтоб пересесть или чуть сдвинуться – нет и на это даже настроения, терплю.
Полчаса прошло, не больше. Слышу: топот. Едет, вижу, кто-то на гнедом коне. Подъезжает, под березой нашей останавливается.
– Чё вытаращился? – спрашивает.
– Ты откуда? – удивляюсь.
С коня спрыгнул, за повод его держит.
– Мерзляковых, – говорит, – знашь?
– Это каких?
– Да кержаки-то.
– Они, Мерзляковы, – говорю, – все кержаки.
– Да в Городском краю живут, рядом с Пашкой Сотниковым. Дочь их, горбунья, в восьмом классе…
– Знаю, – говорю.
– Гость к ним из Ворожейки приехал верхом. Уже три дня у них гарцует, – говорит Рыжий. – Коня возле ворот держит, травы ему только приносят. И тятя с ними пил вчерась, домой чуть тепленький приперся. Метал стожок-то сёдня – помирал. С седлом вон даже. Поезжай.
– Да я куда на нём?.. И где оставлю его там?
– И стремена вон медные, почти что золотые… В лесу привяжешь… где-нибудь, перед деревней.
– Да уж.
Рыжий задумался. И говорит:
– Черный, с тобой, ли чё ли, прокатиться?
– Давай.
– Я, чур, в седле.
– Ну, ладно, – соглашаюсь.
Запрыгнул Рыжий в седло. Сидит. Ему папахи только не хватает.
– Ты подожди теперь… Сейчас я, быстро.
– Куртку какую-нибудь мне вынеси… А то в рубахе-то – прохладно… ишшо вспотел вон, дак и вовсе. Проехал чуть, и уже чувствую…
Забежал я в ограду, взял в гараже брезентовую куртку и солдатскую фляжку, подаренную мне когда-то моим самым старшим братом Геной, пошел в подсобку, налил там папкиной кружкой во фляжку медовухи – полную, в карман ветровки ее сунул. Вышел на улицу. И говорю:
– Ну, чё, поехали?
– Садись.
Запрыгнул я со скамейки на коня, за спиной у главного наездника устроился.
– Ты только рысью не гони… Да и галопом не пускай… то об седло я все себе раскокаю…
– Да не боись, – смеется Рыжий, надевая куртку. Надел.
Вцепился в куртку я – держусь.
Стегнул Рыжий коня. Рысью тот под гору пустился.
– Тише! – прошу.
– Да тока здесь… Проверить надо, как он на ногу…
Нормальный конь, и на ногу нормальный. На тракт выбрались. Едем.
– Хочешь? – спрашиваю.
– Чё? – отзывается Рыжий.
Подаю ему фляжку.
– А это чё?
– А ты попробуй.
– Ух ты! – попробовал.
– Не разом всю!
– Да нет, конечно!
Отпил Рыжий сколько-то. Вернул фляжку мне. И я выпил.
– Эх, хороша!
– А ты как думал!
– Васька давал Арынин… кислая.
В ельник вступили лишь и песню тут же затянули: я одну, Рыжий другую – ничуть нас это не смущает.
А медовуху в ельнике уже допили.
В Черкассы въехали. Совсем стемнело.
– Я уж, – говорит Рыжий, – тебя не стану дожидаться. То вдруг коня они там хватятся.
– Ладно, – говорю, – езжай.
– Дуське привет передавай.
– Хорошо, – говорю. – Передам.
– Пламенный. Может, и мне… Да нет, поеду.
Рыжий, пришпорив коня пятками, обратно поскакал. А я подался к Таниному дому.
В доме тихо. Света в окнах нет.
Постоял минут десять. Посвистел. Никто не вышел.
Ну, думаю.
Слышу, мотор работает около клуба. Туда направился. Здесь близко.
Клуб не велик, в нем нынче тесно. Девчонок восемь или десять. Парней чуть меньше. Лет от семнадцати, наверное, и младше.
И Таня тут. И Дуся тоже. Сидят они рядом.
Подошел к ним. Привет от друга Дусе передал. Та приняла, но посмеялась.
– И ему, – говорит, – пламенный. Не довезешь?
– Да попытаюсь.
Возле радиолы, что стоит на тонких, длинных ножках, сидит девчонка. Симпатичная. Семиклассница, быть может, вряд ли старше. Та, которая, когда мы с Рыжим первый раз сюда приехали, танцевала со своей подружкой, в мамкиных, скорее всего, туфлях. Сейчас не вижу, в чем – под стулом ноги свои спрятала, в тени. Да в сапогах резиновых, наверное, – как по погоде-то. Пластинку только что вот поменяла.
Падает снег. И это летом.
Пошли мы с Таней танцевать.
Смотрят все в нашу сторону. Никто больше, кроме нас, не танцует.
Закончилась песня. Опять ее девчонка эта ставит.
– Как, – спрашиваю, – ее зовут?
– Кого?
– А ту, которая за радиолой.
– Черкашина Наташка, – отвечает Таня. – Очень хорошая, смешная.
– Конечно, – говорю, – хорошая.