– Есть, – говорю, – хочу.
– Проголодался, – говорит мама. – Слава Богу. То не заставишь. А вот па́ренки не хочешь?
– Давай, – говорю.
– А суп?.. Нина сварила… овощной.
– Пока не буду.
– Только, – говорит мама, – похвалила человека. С репы одной сытый не будешь.
– Я молока потом попью.
– Другое дело… Ну, хошь с хлебом. Ой, а штаны-то… Мокрый-то такой чё?
– Да так, – говорю.
– Переоденься.
– Хорошо.
– Не хорошо, а прямо счас же.
– Да, прямо счас переоденусь. А где папка? – спрашиваю.
– Спит твой папка, – говорит мама. – Уходился.
– А, – говорю.
– Захар Иванович едва убрался… Уж расставались, расставались, топтались тут возле крыльца-то, как полюбовник с полюбомницей… глядела, думала, что рассалуются… А ты чё добыл?.. Ноги лишь намаял… И ведь охота человеку… Жил бы, наверное, на речке, домой с нее не уходил…
– В кане, – говорю, – под навесом. Кто-нибудь почистите.
– Почистим, – говорит мама. – Вроде не жарко – не прокиснут. С репой вот тока разберусь тут.
Пошел я в гараж. Штаны и трусы переодел, мокрые повесил на веревку в ограде сушиться. Кеды на забор после поставил. Солнца нет, обдует ветерком их.
Петуха погипнотизировал – не поддается – не упал.
Войдя в избу, репы пареной поел – вкусно. Молока попил, с хрустящей коркой свежего белого хлеба. Пошел к двери.
– В резиденцию свою опять подался? – спрашивает мама.
– Да, – говорю. – А чё?
– Да так… знать, где искать тебя потом и звать откудова на ужин.
– Не потеряюсь.
– Уж не теряйся.
Из избы вышел.
Вошел в гараж. Дверь не закрываю. Петух не зайдет – вылетал он, кукарекая, не раз отсюда с моей помощью, наученный. Письмо вчера от Тани получил. Коротенькое. Повалившись на раскладушку, перечитал:
«Очень соскучилась. Очень-очень. Приезжай как можно скорее. Мы с Дуськой вина вкусного купили. Отметим наше поступление. Времени нет писать – с мамой идти собрались полоскать белье на речку. Машина с почтой ждать не будет. Письмо в Ялани попросила опустить. Люблю, люблю, люблю, люблю. До самой смерти».
Прошел – по земле, слышу, отдается – папка в подсобку. Кружка там звякнула. Понятно.
Я не заметил, как и задремал.
Позвала меня, разбудив, Нинка ужинать.
Все за столом уже. И даже папка. Перед ним тарелка с овощным, бордовым от ботвы свекольной, супом и зеленая эмалированная кружка с пенящейся желтой медовухой. То никакова аппетиту. Ну, это ясно. Когда уж выпил, начал есть. На ложку дует долго, глаза жмуря. Не ворчит нынче, что горячее, терпит.
И я сел за стол. Ем.
Папка, глядя в свою тарелку, а не на меня, спрашивает:
– Был на покосах?
– Да, – говорю.
– На том и на другом? – спрашивает.
– Да, – отвечаю.
– Как там, нормально?.. То задакал.
– Нормально, – говорю. – Зароды стоят, сено сухое, остожья целые.
– Ну, слава богу, – говорит мама.
– Слава да слава, – говорит папка. – При чем тут слава-то?.. Заладила… После уж сам схожу, проверю.
«Иди, – думаю, – проверяй… если не лень и если ног своих не жалко».
Нинка молчит. На краю стола лежит раскрытая книга, исподтишка в нее косится.
– Убери книгу, – говорит папка.
– Ну, чё-то выдумала… за столом-то, – говорит мама.
Захлопнула Нинка книгу. Ест. Клюет, как синичка. Книга называется: «Миколас Слуцкис, Лестница в небо». Эко, закинуло сестрицу. Я на ней книги проверяю: что читает она, то я читать уже не стану. И эта, значит, отпадает. А возможно, и хорошая. Завел я, значит, для себя дурное правило. Но отменять его пока не собираюсь. Жизнь, если что, поправит это правило. Так полагаю.
Поужинали.
– Спасибо, – говорю, вставая из-за стола.
– На здоровье, – говорит мама.
– Пойду, прогуляюсь, – говорю.
– Опять, – спрашивает мама, – на всю ночь?
– Да нет, конечно, – отвечаю.
– Проверю ночью.
Проверяй, мол.
– Шесть часов – уже не утро, – говорит папка.
Что к чему сказал, не знаю.
Пошел я, как у нас говорят, на деревню.
Кино в клубе. «Мистер Питкин в тылу врага». Смешное. Раза четыре уже его видел. Сегодня не пойду.
Маузер, оказывается, вернулся. Возле клуба его встретил. Поговорил с ним. Пообещал мне, что до отъезда в Исленьск на учебу посмотрит генератор на моем мотоцикле. Починит. Даже и не сомневаюсь. Жаль, что не сегодня. Дел у Маузера накопилось много, утром сегодня только что приехал. Ничуть не важный, хоть и поступил. Хирург будущий, не хухры-мухры.
– Пойду, – говорит. – Баню отец истопил.
– Давай, – говорю.
– Может, со мной?.. Попаримся. Потом по стопочке… есть самогонка.
– Нет, – говорю. – Сходить тут надо в одно место.
Не признаюсь уж, что не люблю до смерти париться. И самогонку не люблю.
– Ну, давай, – говорит Маузер.
– Ну, давай, – говорю.
– Завтра приду к тебе… после обеда.
– Ладно.
Пожали руки – попрощались.
Зашел в клуб. Поиграл в бильярд.
Посидел после у Гали в библиотеке, пока шло кино и в зале зрители смеялись.
– Пойду, – говорю.
– Домой? – спрашивает.
Врать не могу, но и сказать правду почему-то трудно.
– Нет, – говорю.
Молчит Галя. Нос побледнел – горбинка выделилась, а на загоревших за лето – в огороде и на покосе – щеках, прямо под глазами, превратившимися в сплошные зрачки, кожа у нее вдруг покраснела двумя ровными и небольшими пятнами – они как вспыхнули – не гаснут.
Поднялась Галя со стула, подошла к полке, выдвинула какую-то книгу, не посмотрев, обратно ее втиснула.
– До завтра, – говорю.
– До завтра, – отвечает.
Коса у нее на спине. Толстая. Длинная. Пшеничная. Золотится в свете электрическом. Смотрю, любуюсь.
Не сразу, но повернулась ко мне Галя, улыбается.
Мне уходить не хочется – пошел я.
Вышел из клуба. С крыльца спустился.
Взрослые, обсуждая весело кинокомедию, домой стали расходиться. Молодняк – диваны в зале громко раздвигать. Место для танцев подготавливают. В фойе, слышно, костяные шары бильярдные друг о дружку стукаются. Парни смеются. Надя, буфетчица, на них ругается – стаканы ей не все, наверное, вернули.