Сегодня же, странное дело, упоминание им в разговоре места своего рождения не отвратило от него собеседника, но вызвало лавину расспросов. И находились темы, и беседа не иссякала. На этот раз собутыльником местного уроженца Лакайфа оказался худощавый старик с влажными тёмными глазами навыкате и большой бородавкой на подбородке. Его впалые морщинистые щёки намекали на минимум зубов, рот был похож на застарелый шрам, зато бездонные глаза свидетельствовали об интеллекте, отпущенном по максимуму.
Старикан восседал за самым отдалённым столиком и смотрел прямо перед собой, вертя в руках опустевший стакан. Рядом стоял ещё один, и тоже пустой. Столик, располагавшийся в дальнем углу, создавал некое подобие уединённости.
В баре было немноголюдно, как, впрочем, и на стартовых площадках порта. Может быть, этому способствовали сплетни о необъяснимом исчезновении целых миров на окраинах обитаемого космоса. Слухи зловещим оползнем накрывали Сеть Миров, и находилось всё меньше желающих шастать по этим самым окраинам. В последние месяцы количество охотников за имперскими секретами ощутимо поубавилось. В последние недели – практически сошло на нет.
Лакайф, проводя бóльшую часть своей жизни среди пьяных диалогов, необязательных обещаний и заверений в чём угодно, даже в обоюдном уважении, не очень-то верил в подобные тревожные слухи. Это просто было одной из его рабочих тем, чтобы увлечь собеседника и, вынуждая в паузах опрокидывать стопку за стопкой, существенно пополнять кассу заведения.
За что и держали в баре!
На небольшом полуовале эстрады, слева от стойки, исполняла затейливый блинк-роковый танец гибкая девушка. Одежды на ней было ещё меньше, чем посетителей в баре – розовая бандана на голове да белые гольфы на ножках. Танцевала она без адекватного музыкального сопровождения. Но тягучий плавный блюз, заказанный стариком в третий раз, причудливо накладывался на рваные, дёрганые блинк-роковые движения танцовщицы, и становилось ещё грустнее. Вернее, грусть приобретала совершенно дурацкий оттенок, словно её пытались совместить с неприкаянностью, и даже с невостребованной эротикой.
– Голограмма… – пояснил Лакайф старику, неслышно подкравшись к его столику. Старик устало кивнул ему и указал рукой на свободное место возле себя. – А хороша чертовка! Что думаешь?
– Точно. Есть немного, – степенно ответил старик и сделал знак бармену. На столе появилась третья порция виски.
– Была б она во плоти, уважаемый, ты бы не прочь склеить такую девочку? – заговорщически подмигнул Лакайф. – А то можешь, если подождёшь. Увидишь её в реале часика через четыре. По вечерам она танцует вживую, а для дневных посетителей оставляет свою голопроекцию. Днём клиентов мало. Для кого стараться, говорит…
Лакайф обвёл взглядом зал, словно ища подтверждения. Действительно, на всё заведение насчитывалось всего-навсего пять посетителей, включая старика.
– На моей родине люди, дожившие до моего возраста, говаривали: у меня высох тот дивный клей, которым я клеил подружек, – невесело улыбнулся старик. Потом откуда-то добыл две маленькие бутылочки и быстрыми движениями подлил поочерёдно в виски сначала алую, потом грязно-жёлтую жидкости. Смешав ингредиенты, принялся потягивать с блаженным, смакующим выражением морщинистого лица, маленькими глоточками поглощая образовавшуюся смесь.
– Вот и расскажешь ей про свой клей. Похохочете. Может, она и без него согласится с тобой поразвлечься.
– Точно. Женщины во все времена любили и любят ушами. Говори им то, что они хотят слышать – и они твои… Вот и весь рецепт качественного клея. Но я уже не хочу говорить то, что они ожидают. У меня осталось слишком мало надежд. Не хочу, чтобы умирали последние. А времени жизни у меня осталось ещё меньше… И вот что я скажу тебе, сынок. Сдаётся, что та, самая первая женщина, протягивая своему мужчине яблоко соблазна, специально повернула его червивой стороной… Да так ловко, что червячок показался тому змием. А настоящий змий… Он ведь – в ней самой. В изгибах её тела. В немигающей пьяни её глаз…
– Да-а… – неопределённо протянул Лакайф. Чтобы хоть что-нибудь сказать. Поднял свой стакан с порцией слабоалкогольного «рабочего» коктейля. Выпил, подавая пример старику, и, помолчав, выдавил:
– Не знаю, как там насчет змия… а вот яда в них хватает, в бабах этих… Это точно.
Погрузившись в столь беспроигрышную тему, Лакайф заметно оживился. Под разговор «о бабах» ему удалось, практически без нажима, влить в старика ещё пару порций виски, и ещё раз позволить себе угоститься за его счёт. Правда, несмотря на оживлённую беседу, старик умудрялся не забывать о двух своих бутылочках, и подливал из них что-то себе в виски. Но это не мешало общению; у каждого свои странности…
Попутно они обсудили местные скверные условия, и вот тогда и удивился старик неподдельно, узнав, что Лакайф абориген этих мест. Клиент долго расспрашивал о всяческих мелочах, словно всерьёз интересовался особенностями здешнего обитания, и при этом несколько раз употребил слово «Родина», неизменно произнося его с восторженным придыханием… Он, кажется, в самом деле позавидовал Лакайфу, что у того имеется какая ни есть, но самая что ни на есть родная Родина! Однако потом, когда девушка-проекция в разгар танца скинула даже бандану и гольфы, и осталась в минималистском костюмчике Прародительницы, беседа опять вернулась на круги своя – к женщинам. Когда общаются мужчины, от темы этой, вечно животрепещущей, никуда им не деться.
Старик, казалось, весь ушёл в воспоминания. Он говорил, мечтательно прикрыв глаза:
– У меня ведь тоже была своя Ева… Ах, какой запретный плод был у неё! Она была девушка из моего забытого сна. Я её забыл, когда проснулся. Её звали Первая Любовь… Не удивляйся, старики часто вспоминают всякие странности. И в любви они также понимают толк. Бывало… Какие у неё губы! Спелые-спелые… Мне даже иногда было боязно их касаться. Казалось, того и гляди – полопаются. А как она двигалась! Куда там твоей проекции… – старик одним глотком допил остаток виски.
– Это не моя голограмма… – начал было Лакайф.
– Я и говорю, куда там! – не слышал его собеседник. – Я так любил смотреть в её глаза… Большие и влажные, словно две оливы. Мне иногда так хотелось их погладить… Но я замирал, и просто подолгу глядел, глядел, как в них отражаются облака. Знаешь, на той планете ведь небо тёмно-синее, облака хорошо отражались в глазах… В мире Лилит.
Старик умолк и помрачнел. Взял в руку пустой стакан и принялся уголком его донца тихонько выстукивать по столешнице какой-то ритм. Закашлялся.
– Постой… Как ты сказал – Лилит? – неожиданно переспросил Лакайф. – Тот, что в системе звезды Рэдкронг?
Старик вопросительно посмотрел на да-уннца и промолчал, выжидая.
– Э-э… – Лакайф взмахнул рукой. – Забудь про неё, как забыл про первую любовь. – Лакайф машинально допил свой коктейль. Поморщился, смахнув выступившую слезу. Старик ждал.
– Хотя, может, и врут… Но третьего дня, вот как с тобой, болтал я тут за жизнь с далжианином одним. Уж и не вспомню, как тот назвался. Помнится только, как чертыхался! Я таких словечек сроду не слыхал, вот уж мастер грязного слова… Да и сам весь такой тёмный, как бы грязный…