А за окном гремел гром, сверкала молния, лил дождь, и окно было раскрыто, и молния могла влететь в окно, но мы ничего не боялись, отгородившись, словно навек отделившись от мира, мы все иступленнее сношались, но как будто желая в последний раз прочувствовать ту самую свободу, в которой тленный член и пленный дух одинаково чувствовали Бога и простираемую им вокруг нас божественную природу. Несколько суток мы никуда не выбирались из постели, мы оставались в ней с Матильдой и Марией как трое несмышленых младенцев, которые только осознали свое тело и научились с ним играть в какую-то таинственную игру.
Мы с удивлением разглядывали себя, уже ни о чем не думая и тихо радуясь этому очаровательному единению, которое нам подарила судьба, а еще ощущение собственной смерти, прячущееся в наших страстном проникновении друг в друга, откуда вышел ты на свет, куда ушел… а когда ты радуешься своей любви, невзирая ни на какую смерть, ты становишься беспощадно громаден и высок, и нет никого, кто бы смог раздавить тебя, словно муху, ибо своей любовью ты побеждаешь всех остальных и наслаждаешься тем внутренним покоем, который исходит из наших разгоряченных тел, чувствующих Смерть внутри друг друга, через свои живые голоса…
Через несколько суток мы словно пришли в себя снова и улетели в Швейцарию, где на одном из прекрасных горных озер с утра до ночи ловили форель, и тут же в белом тумане озера, на дне лодки, укутанные верблюжьим пледом, соединялись друг с другом, и наши страстные стоны, ввергающие в смутное волнение рядом с нами удящих рыбаков, сладостным эхом пролетая по горным склонам, снова возвращались к нам назад, и это была сказка, сладчайший и безумный сон, а потом на берегу мы запекали пойманную нами форель и, как птицы, кормили через рот друг друга, и никого не было рядом с нами, и я удивлялся тому, что я счастлив, тогда как другие не были счастливы, а были только заняты бессмысленным поеданием друг друга.
И еще я удивлялся, что вся наша жизнь построена на этом диком и нелепом поедании друг друга, как себя, и вдруг я понял, что живу с ними как во сне, и мне захотелось уехать отсюда, ибо существование в сказке почти как в безветрие подобно быстрому и головокружительному полету, уплыванию в неизвестность, и мы уехали отсюда назад, домой.
В дороге Матильда с Марией захотели неожиданно побывать на море, и уже через сутки мы лежали втроем у моря и наслаждались опять только друг другом, это был наш медовый месяц.
Правда, именно в этот месяц я почувствовал какую-то странную боль, боль возникала где-то под сердцем и тут же исчезала в никуда, возможно, это переживания прошлых лет и мое глупое пьянство отзывались в моем сердце часто возникающей и тут же пропадающей болью. И потом за последнее время от такой сытой жизни я изрядно отяжелел, покрывшись изрядной порцией жира, и в этот момент я перестал есть, хотя Мария с Матильдой и упрашивали меня что-то проглотить в себя, но я был непреклонен, я ничего не ел и был рад отсутствию аппетита, я вдруг открыл для себя один закон, – чем меньше я съем, тем больше проживу!
Это было так по-детски просто и наивно, но главное – прекрасно, хорошо, и я уже часто улыбался Матильде с Марией, которые продолжали жалобно по-своему незнанию просить меня что-нибудь съесть. Почему-то на меня еще напала странная хандра, я почему-то стал каждый день ждать своей смерти. Мне казалось, что пройдет день, другой, и я умру, да и боль в сердце все никак не проходила, а говорить об этой боли с Марией и Матильдой я не решался, единственное, что я делал, это ничего не ел, я даже не мог уже объединяться с ними по ночам в страстном соитии, я всего боялся и только ждал своей смерти. Однако прошел месяц, другой, а я все не умирал.
Я даже не обращал внимание на нашу хозяйку, у которой мы снимали коттедж и которая всякий раз удивленно вскидывала брови, когда видела, как Матильда и Мария обнимают меня с двух сторон, когда мы выходим из коттеджа к морю. Временами мне казалось, что это свалилась на меня божья кара за мою грешную жизнь и за мой ни на что не похожий семейный очаг…
Мои женщины лелеяли меня как несчастного ребенка, теперь они исполняли любое мое желание, любую мою прихоть, но желание в этот момент у меня было только одно: чтобы они как можно меньше дотрагивались до меня, ибо в нашем сексуальном единстве я почему-то ощутил жестокие щупальца смерти. Я ничего не ел и только ходил с ними к морю, и купался в нем до тех пор, пока не становился белым, как молоко, а губы мои синими, почти как у покойника, и зубы кляцали от холода, как у голодного волка, что, в общем-то, соответствовало моему состоянию.
В диком ожидании смерти, в яростном экстазе своего как будто последнего существования я вдруг почувствовал свое выздоровление, боль моя прошла, как будто ее никогда и не было. Это было уже поздней осенью, когда отдыхающие исчезли в этом поселке, а мы с Марией и Матильдой остались одни. Они заботливо каждый день укутывали меня байковым одеялом и поили с ложечки отваром шиповника, а еще через силу заставляли съесть немного винограда, однако дни шли, а ничего с нами не происходило, они заботились обо мне, а я только глядел в одну черную точку на потолке и думал, когда же наконец мы покинем это бессмысленное жилище… Однажды ночью я встал с постели и едва ступил за порог.
Была тихая-тихая ночь, звезды горели очень ярко на небе, а оттуда сверху падал первый снег, он уже белым покрывалом лежал на всей земле. Вслед за мной проснулись Мария и Матильда, мы быстро собрали свои вещи и пошли по первому снегу, чтобы опять возвратиться домой.
За время нашего отсутствия нашу квартиру разграбили и все вещи унесли, но у нас были деньги, которые мы в процентах постоянно получали со счета, и мы быстро восстановили утраченное нами.
Наша любовь вспыхнула с новой силой, мы не могли жить друг без друга, и это было нашим счастьем! Иные люди не могли его сохранить, а мы его еще приумножали! О, Господи! Как я был счастлив с ними, счастлив тем, что в них присутствует необъяснимое и загадочное «Я», «Я», которое не требует разгадки, оно лишь требует одного – рождения от меня таких же гениальных и воспитанных детей! И они услышали, они неожиданно почувствовали это в себе, мое второе нарождающееся «Я».
И оно зажило, затрепетало в них, лаская в их сердце еще большую любовь ко мне как к создателю бесценного союза и самого родного на земле…
Вскоре, несмотря на свою беременность, мои дорогие жены все чаще стали освобождать меня от домашних обязанностей, и я почувствовал себя если не турецким султаном и не индийским раджой, то уж каким-то неведомым царьком, и их любовь на меня лилась, как манна небесная. Теперь перед сном Мария с Матильдой читали мне по очереди сказки, дожидаясь, пока я не усну, именно таким необычным образом они боролись за сохранность наших плодов и обуздание бурлящей во мне плоти, и я любил их все больше, и наша привязанность крепла день ото дня.
Иногда я задумываюсь о том, что мы по сути жизни воплотили собой идеальный способ человеческого существования, источник необыкновенного счастья и открытости, с полным отсутствием какой бы то ни было зависти и ревности. Мы просто стали родными, хотя именно в этой-то простоте и скрывается самая огромная загадка нашей любви. Я еще бы мог привести кучу примеров из истории, психологии, сексопатологии и сексологии, но я бы не сказал самого обидного, что омрачало наш единственно верный намеченный путь, ибо нас омрачало то, что мы в силу традиций и привычного миросозерцания должны были прятаться от людей и выдавать на людях Марию за мою сестру, а иногда, наоборот, Матильду за мою сестру. И все же любая ложь способна наказать человека и заключить его тело в замкнутую сферу собственного эгоизма. Однако и здесь нас наказывала не ложь, а традиция, именно она заставляла нас лгать и прятаться, боясь и закона, и мнения людей, которые жили, вроде, как полагается, но вопреки всякой традиции и ее смыслу были более несчастливы, чем мы.