А кто-то продолжал кричать и плакать, и этот кто-то был более жалок и страшен чем мы, нашедшие друг в друге хоть какое-то тепло, из которого создается весь Свет, омывающий все края нашей Вселенной, и снова уносящий нас за край последнего Света, как признания в Любви к жизни, которую невозможно осознать… Аминь!…
А потом ему сказали, – излови дьявола, и он пропал…
Все искали его, думали о нем, а его уже нигде не было…
Так нашел он дьявола или нет… Отец Савва долго размышлял над этим, а потом налил себе из самовара чай с малиновым вареньем, опрокинул внутрь чарочку сливовой настойки, приобнял свою супругу Маланью, помолился Николаю Угоднику, и вышел на двор, а на дворе мерцали звезды, и завывали не волки, а соседские трусливые собаки…
А жизнь казалась отцу Савве странным и непонятным сном…
Поэтому он затопил баньку и позвал Ивана, и они долго с ним пили самогонку настоявшуюся на калгановом корне и обсуждали то пропавшего монаха, возможно, уже изловившего дьявола, или скорее попавшего к нему в крепкие лапы, то Настюху, с которой можно было забыться где-нибудь на сеновале, а то размеры пенсий, которых едва хватает старикам, чтоб посадить себе весной картошку…
И только под утро, когда отец Савва одел рясу и вошел в храм Святой Казанской Богородицы, и увидел склонившуюся в поклоне и молящуюся Настюху, мудро улыбнулся и подумал, что неисповедимы пути Господни, и что все грешны, как и он, а все потому что у всех есть греховное благолепие, от которого никуда не деться…
Окрестив Настюху и почуяв ее теплый греховный поцелуй у себя на руке, отец Савва вздрогнул и долго-долго, весь день вел службу с отрешенным лицом, словно был не здесь, а на сеновале с Настюхой, в ее нежном молодом лоне, как тридцать лет назад в лоне своей еще юной Маланьи, и плакал отец Савва и молил Бога о прощении, и не хотелось ему ловить дьявола…
Не человеческое это дело, ловить его, окаянного…
Но книга, древняя, на старославянском языке все не давала ему покоя…
И почему монах должен был изловить дьявола, и кто ему дал такой странный приказ… И почему он после всего пропал…
Только вечером на сеновале с Настюхой отец Савва понял, что дьявол прячется в людях, и поэтому ловить его такая же странная блажь, как и думать о нем, ибо он так глубоко сидит в людях, что изловить его совершенно напрасное дело, и успокоился отец Савва грешным сном и обладанием с Настюхой, и только рано утром, виновато глядя на свою постаревшую Маланью, долго плакал и молился образу Святой Казанской Богородицы, а в сердце разливалась только одна светлая печаль о всех девах, чьим нежным теплом он был окутан в этой странной и грешной жизни… Аминь!…
Иногда я ничего не делаю, ну, если только не наслаждаюсь своей нежной подругой, и тогда мне кажется абсолютно странным, что она не чувствует моих мыслей, ибо они обращены только на нее… Странно мне…
И подруге моей тоже странно… О чем мы думаем, мы не говорим, можно представить себе, что окунаясь друг в друга, мы находимся где-то там далеко, даже, возможно, на том свете…
Но все это обман, и наши мысли расходятся как лучи солнца в разные стороны…
Мы в лежим в тени берез и над нами плывут облака, имеющие очертания фантастических животных, а иногда людей, которые, возможно, были до нас, но нас это не интересует, мы поглощены друг другом, и это очень странно…
Еще более странно для меня, что моя подруга вообще мыслит в эту минуту или разговаривает сама с собой обо мне…
Я вижу, как шевелятся ее губы, и как она становится похожа на призрак… Как это происходит? Не знаю…
Только могу сказать, что раньше она со мною так, как будто не вела себя и не превращалась в призрак… А сейчас происходит все, что угодно…
Она даже может совершенно бесшумно смеяться…
Ее смех, это улыбка, улыбка поглощения меня ее темной бездной, в которой плавает глухое отчаяние одиноких и несчастных людей…
А еще было нечто вроде покрывала, из ее раскиданных по моему лицу волос, ее волосы волнуются и трепещут как волны океана, и еще они могут разговаривать со мной уже без нее, через их нежный шепот можно что-то услышать, но с большим трудом…
А что делать дальше я не знаю, я вроде уже перестал ею поглощаться, и все же продолжаю оставаться в ней, а облака плывут и плывут, как минуты, часы и годы, и мы быстро и незаметно таем, перетекая в другие миры и в пространства…
Как это происходит? Что она делает со мной, а я с ней?! Зачем мы здесь?!
Вы думаете, что я уловив энергию ее мысли, сошел с ума?! Да, я сошел с ума, она свела меня с ума, и поэтому я так долго и бесконечно долго нахожусь в ней и перевариваю информацию…
О чем?! О нас с ней… И плачу, рыдаю, вытираю слезы ее раскиданными на мне волосами, и снова гляжу как склоняются над нами березы, и плывут в бесконечную даль облака…
Конечно, чаще всего так и бывает…
Ты уже не можешь принадлежать ей, вы абсолютно уже чужие друг другу, но то, что с нами было здесь и сейчас, оно остается навсегда и вместо нас уже наши тени тихо обнимают друг друга, и проваливаются в сладкое забытье, и никакие уже мысли их не тревожат, ибо они только тени, тени облаков улетающие, уплывающие отсюда в небеса…
А из небес сливающие в землю потерянные нами чудеса…
Она была не там… Она была красива, чиста, невинна… Но в этом грязном борделе она отдавалась в день за жалкие копейки всем подряд…
И она была уже не она… Она была грязная, развратная, жалкая, никчемная и продажная игрушка… Игрушка для удовольствий…
Она взглянула на меня как пойманный за хвост зверек…
Но я ее не трогал… Мне просто понравились ее глаза…
И я лежал рядом молча… Она тоже лежала и молчала…
Она боялась меня и моего молчания, а поэтому молчала…
Я даже не спросил ее имени и откуда она родом…
Меня это не интересовало… Я просто слушал ее дыхание и думал о ней, как о своей погибшей девочке, которую тоже по-своему сожрало это несчастное и ужасное время…
А потом я встал, расплатился за наше долгое молчание и вышел…
И почувствовал неожиданно, что она плачет…
Но из-за чего она плакала… Это тоже было уже не важно…
Мы просто побывали в гостях друг у друга, не касаясь, не тиская, не проникая через плоть и нервные окончания, мы просто молча дышали и думали… О чем мы думали…
Я думал о своей погибшей девочке и сравнивал ее с ней…
И внутри себя плакал, а когда уходил, мой плач передался ей и таким образом мы без слов обменялись чувствами, флюидами нашей странной памяти, в которой любой человек помещен как реликвия в стеклянное пространство вечного обозрения себя собой и всеми другими…