С этих пор многие отдыхающие сочли мою жену сумасшедшей, и по возможности старались пореже попадаться нам на глаза.
– Какие все-таки люди сволочи! – жаловалась, глубоко зевая, Мнемозинка.
– А ты еще сомневалась, – усмехался я и снова подбрасывал ей вирнол.
Таблетки растворялись с шипением и поэтому, чтобы не привлекать чье-то внима-ние, я целовал Мнемозинку.
Она как сонная рыбка раскрывала свой жалкий ротик и еле-еле прикасалась ко мне, а по всему моему телу разливалась какая-то странная жалость, и я думал о себе, как о самом нечестном и самом несчастном человеке, а самое главное, меня ужасно бесила собственная ложь.
– И во имя чего я лгу? – спрашивал я себя и тут же отвечал, – чтобы не потерять ее!
Плохая она или хорошая, но она моя, она вся в моей власти и я делаю с ней все, что угодно. Например, после «парада планет», я научился втирать в ее иссеченные плеткой ягодицы питательный крем с облепихой, после чего рубцы и ссадины быстро затягивались, и Мнемозинке было уже совсем, почти не больно сидеть на попе!
О, Боже, я играю роль, едва надеясь на аплодисменты! Если только закидают какими-нибудь тухлыми яйцами! Интересно еще, как бы поступили Леонид Осипович и Елизавета Петровна, узнав об этом?! Наверное, попытались бы отнять Мнемозинку у меня, а меня самого упечь за решетку, Боже, как интересно! Я псих, садист-одиночка, но об этом никто не догадывает-ся, даже Мнемозинка бедная думает, что у меня что-то не в порядке с головой!
Это у человека, сумевшего в этой блядской стране организовать свой бизнес и получить прибыль, и не от нефти с газом, или золота с платиной, а от обыкновенных унитазов!
Срать надо поменьше, господа! А пока извольте, купить себе унитаз на любой вкус, выбор очень большой, есть даже с музыкой, вода льется из сливного бачка, а в это время грохочет сексуально распущенная музыка Оффенбаха!
И человек неожиданно наполняется гордостью от того, что только что испражнился! Очистил свое брюхо! Запачкал своим говном всю родную планету!
Когда Елизавета Петровна зашла в первый раз в наш туалет, она оттуда выскочила пулей, чуть ли не без трусов!
Вот насколько наших необразованных граждан, а особенно гражданок, пугает музыка Оффенбаха во время ритуального опорожнения кишечника!
Боже Всемилостивый! Прости мне грехи мои, хотя бы за музыку в сортире, ведь это я сделал для того, чтобы люди наслаждались собственным сраньем и облегчались безо всякой заботы! Чтобы когда их мучил запор или понос, они могли бы забыться в ласковой истоме французских опереток, а когда подтирались бумагой, слышали звон хрустальных бокальчиков!
Помните граждане! Все на этой земле рано или поздно превратиться в говно! Поэтому я пою свою хвалебную песню в честь говна, приносящего деньги!
Из дневника невинного садиста Германа Сепова: Атопос (странный, неуместный): Мнемозинка волшебным образом отвечает необычности моего желания, и больше всего моему неординарному характеру, всему стилю моего поведения…
Иными словами, Мнемозинка – служанка, раба моего Атопоса, и будет служить ему до конца своих дней…
Правда, иногда мне кажется, что своей атопичностью я привожу ее в дрожь… Возможно, и сама жизнь со мной ей кажется мучительно ложной вещью…
Хотя любой из нас остается до конца невыясненным, а значит, и неутоленным, невостребованным, как само желание… Мнемозинка хочет секса, требует секса, ищет его в моих бедных чреслах, но все же, если она захочет, она может превзойти саму себя, взяв себе за истину, что секс – это всегда грязь, место общей мерзости и действие всеобщего отвращения, превращения всех без исключения в скотов…
Мой Атопос бережет Мнемозинку и не дает ей оскотиниться, и пусть она этого еще не понимает до конца, но она уже это терпит, а значит, есть надежда на полное ее выздоровление…
– Женщин и водки! – всю дорогу в самолете орал пьяный Мишаня.
Его худосочная жена в огромных очках, как лупоглазая дива, наполнилась страданием. Моя же Мнемозинка спала как убитая. Вид кучерявых облаков, скрывающих землю, впечатлял как стадо баранов.
Я же был все добрее и добрее к Мнемозинке, в последнее время я заменил кожаную плеточку, скрученную морскими узлами на страусиный веер, который по дешевке купил на Кипре у одного грека, а чтобы веер не сломался, я обшил его льняной тканью. От такого кнута на милой попке моей благоверной не оставалось никаких следов.
Она даже стала подумывать, что я бросил свое ужасное занятие, а я же только исхитрился попрятать свои безумные пороки, а потом, какие это еще пороки, ну, подумаешь похлестать разок-другой по попке своей же женушки!
Какой же это порок или грех?! Это не грязный секс, от которого случаются всякие заразы или громко орущие дети!
Это просто «парад планет», мое маленькое безобидное хобби! Кстати, вид крови нисколько не возбуждал меня!
Было время, когда я радовался мучениям Мнемозинки и ее ранам на попе, но как говорится, все течет, все изменяется.
В общем, игра осталась, а правила изменились!
Раньше мне доставляло удовольствие причинять боль своей Мнемозинке, сейчас же боль ушла на задний план, хотя сам процесс все еще увлекал меня!
Самое главное, что с помощью сильных транквилизаторов я сумел превратить жену в спящую царевну, в жалкую сомнамбулу, которая никогда не пробуждается до конца, и которая теперь мне покорна как маленькая несмышленая овечка! Вот и сейчас она проснулась и так сильно испуганно схватилась за мою ручку, словно я вот-вот исчезну.
Да уж, раньше бедняжка хотела секса, а сейчас ей достаточно одного моего присутствия!
Я глажу Мнемозинку ладошкой по голове, а моя Мнемозинка всхлипывает! Все-таки эти таблетки, кажется, здорово влияют на психику.
– Ты, знаешь, я, наверное, очень больна, – шепчет Мнемозинка, – у меня такое чувство, что я ничего не могу, и мне ничего не хочется! Но больше всего я боюсь, что ты, увидев, в какую разбитую колоду я превратилась, возьмешь и бросишь меня! Ведь ты в последнее время даже перестал бить меня своей плеткой!
– Ну, что ты, Мнемозинка, – улыбнулся я, крепко сжимая ее руку и внутренне содрогаясь от мысли, что она меня любит, – это совсем ничего, что ты приболела, такое часто бывает со многими людьми из-за перемены климата.
– Может ты и прав, – она попробовала улыбнуться, но губы ее не слушались, и вскоре она опять уснула.
– Да, блин, несчастная девка, – зашептал сзади меня уже давно притихший Мишаня, – ты уж, друг ее не бросай! Все равно она, видно, скоро отмучается!
– Да, что ты такое болтаешь, придурок?! – возмутилась его лупоглазая жена.
– Сама молчи, дура! С человеком поговорить не даешь! – обиделся Мишаня. – Эх, была бы ты такая же больная, я бы тебя тоже жалел и кормил из ложечки! – Мишаня призадумался и мечтательно вздохнул.