– Эх, жил бы я бобылем, да так бы и умер, если бы вас не встретил! – говорил Егор Федотович, часто целуя руку Нонне Львовне.
– Вы о чем это?! – наигранно изумлялась Нонна Львовна.
Все мы весело засмеялись, потому что ночами хорошо слышали необузданные и страстные стоны Нонны Львовны и чересчур звонкий, поросячий визг Скрипишина, которые спали от нас через стенку, в соседней комнате.
Капа пила всех меньше, поскольку ее беременность протекала хуже, чем у Веры с Мнемозиной.
После каждого приема пищи ее сильно рвало, и у нее кружилась голова. Возможно, это было как-то связано еще с ее переживаниями из-за отца, который хотел, во что бы то ни стало, разрушить нашу семью!
Нонна Львовна заваривала ей успокоительный чай, шишки хмеля, валерьяну, мелиссу, семена укропа и душицу.
После этого чая Капа спала как убитая вместе с Верой на кровати, а мы с Мнемозиной рядом с детьми на полу.
Какие это были счастливые мгновенья, когда все засыпали, а мы с Мнемозиной совокуплялись в безумном порыве!
Иногда, чтобы показать всем остальным женщинам, как она меня любит, она оставляла на моей шее множество засосов.
Однажды Мнемозина умудрилась с помощью засосов написать на моей шее с левой стороны мое имя – Ося! – а потом с правой стороны – Мой!
Потом все так дружно смеялись, и никак не могли удержаться от смеха еще три дня, пока оставались на шее засосы. Жизнь в квартире Скрипишина протекала легко и незаметно.
С первого же дня нашего проживания у него, Нонна Львовна устроила Егору Федотовичу хорошую головомойку за его ничем не оправданное пристрастие к нацизму, которое сразу же разглядела и в портретах, и в фотографиях Адольфа Гитлера, висящих в его комнате.
– Так он же был хороший, просто его обманули евреи, – отчаянно стал защищаться Скрипишин.
– Евреи, говоришь?! – разгневалась не на шутку Нонна Львовна, и одним хуком слева уложила бедного Егора Федотовича на пол.
С этого дня вместо портретов и фотографий Адольфа Гитлера на стене у Скрипишина стали висеть портреты Зигмунда Фрейда, Альберта Эйнштейна и первого президента Израиля – Хаима Вейцмана. Иногда по вечерам Егор Федотович под руководством Нонны Львовны изучал Ветхий Завет, Тору и Каббалу.
Спустя месяц он мог уже немного разговаривать на идише.
У меня даже сложилось впечатление, что он собирается вместе с Нонной Львовной эмигрировать в Израиль.
Время шло, а мы все продолжали оставаться на квартире у Скрипишина.
Спустя месяц я попытался заговорить со всеми о наших планах на будущее и о том, куда нам уехать из Москвы, но меня никто не хотел слушать.
Теперь наши веселые застолья начинались с утра, а заканчивались далеко за полночь, и пили теперь абсолютно все, даже Капа, которой от этого становилось все хуже и хуже, т. к. она пила наравне со всеми.
А Скрипишин чтобы часто не бегать в магазин, покупал вино ящиками, и привозил его на специальной коляске, приобретенной им где-то по случаю.
Затем в квартире Скрипишина наступили полная анархия и хаос: женщины ничего не готовили, не убирали, не стирали, вскоре объявились мыши и тараканы.
Нонночка и Лолочка пососав молочка у своих пьяненьких мам, Мнемозины с Верой, постоянно спали и почти не подавали никаких признаков жизни. Капа после чрезмерного употребления вина могла часами сидеть над унитазом, издавая порою ужасные вопли.
Скрипишин часто запирался с Нонной Львовной в ванной, где они из себя извлекали не менее сладострастные звуки.
Я на все это глядел глазами чужестранца, совсем нечаянно попавшего в Москву, и также совсем нечаянно обратившего все свое внимание на этот ужасный бардак.
Складывалось впечатление, что на нас так негативно действовала маленькая обшарпанная квартирка Скрипишина и атмосфера бесконечного ожидания с чувством полной неизвестности, незнания о своем будущем.
Надо было что-то делать, мои жены, как и Нонна Львовна с Егором Федотовичем страшно деградировали в четырех стенах. Скрипишин и раньше-то особым умом не блистал, но вот, мои милые жены до обидного стали тупы и немногословны.
Я пытался заговорить с ними о любви, попробовать их как-то развлечь с помощью секса, но все их мысли и желания были связаны с одним только вином.
Когда-то великий Вольтер произнес одну мудрую фразу, и как будто эта фраза была обо мне: «Искатель счастья подобен пьяному, который никак не может найти свой дом, но знает, что дом у него есть».
Точно такое же состояние было у меня, вроде бы я жил вместе с женами, и вроде в одном доме, но с другой стороны, все как будто было наоборот. И квартира не моя, а Скрипишина, и жены вроде мои, и не мои!
Вот и раньше казалось, что я не могу ни одной ночи обойтись без них, а теперь они пьяные и усталые от своих попоек, мгновенно проваливались в сон, и теперь их ничего совсем не интересовало!
Как быть, как заставить больного человека остановиться?! Наверное, нужна только сила, и эту самую силу я применил! Как только на следующий день неугомонный Скрипишин привез домой на тележке ящик «Каберне» и ящик «Саперави», я под громкие восклицания самого Скрипишина и жуткие вопли всех женщин вылил все содержимое этих бутылок в унитаз.
Первую минуту глядя на них, я думал, что они разорвут меня на части. Правда, из всей компании только один Скрипишин накинулся на меня с кулаками, но тут же был оглушен легким ударом моей ладони по затылку.
– Запомните, дорогие мои, с этого дня я объявляю сухой закон! – сказал я, грозно хмурясь, – и никому из вас не позволю так бездарно и глупо проживать свою жизнь!
Пьяный подобен искателю счастья, который никак не может найти свой дом, – перефразировал я изречение Вольтера, – вот и вы на какое-то время потеряли свой дом, и забыли про него! Однако у вас есть время исправиться, или хотя бы поменять свои недостатки на достоинства!
Пьянство может быть и хорошо, но в меру, а вы этой меры, как я вижу, не знаете! И поэтому находитесь в рабстве у своих пагубных желаний и привычек!
Поглядите на себя в зеркало! На кого вы все стали не похожи?! На грязных и опустившихся шлюх?!
– Он назвал меня шлюхой! – заревела Мнемозина.
– И меня тоже! – подвыла ей в тон Вера.
Одна Капа с немым обожанием поглядела на меня и, подбежав, поцеловала, и мы слились в долгом протяжном поцелуе.
Рядом прокручивалось очередное глупое возмущение, бесполезная ругань и все то, что человека делает глупой скотиной, а мы с Капой целовались, мы никого не слушали, потому что устали от всех и прекрасно почувствовали наше грустное одиночество.
Может это было от того, что Капа пила меньше всех и ей было только хуже от вина, но так или иначе, она прониклась всем моим дерзновенным существом и растаяла в нем.