Да-а уж, далеко не первый десяток лет отсчитывает себя век нынешний, компьютерный, а по-прежнему не забываемы чтящим народом великие классики бумажной литературы. Вот я, как типический представитель оного народа, не заб…
Я стиснул зубы, поиграв желваками. Улыбка сникла, потом угасла. На смену ей наконец-то пришло дельное соображение: пообщаться с хозяином топора и выведать у него кое-что из местных реалий. Для этого пришлось покинуть разлапистые ветви гостеприимной сосны на окраине леса, с которых я и рассматривал окрестности.
Обнаружить дровосека было несложно, хотя бы потому, что он ни от кого не прятался, как, впрочем, и никого не отгонял, а стоял как раз там, где один из огородов схлестнулся с лесом в невидимой борьбе за жизнь. Возле «рыцаря пилы и топора» лежали пара берёзовых стволов, спиленных загодя, куча обрубленных и уже увядших веток и с десяток отпиленных чурок. Вот их-то он и рубил на поленья, ставя по очереди на самый толстый пень.
Роста дровосек был среднего, сухощав и подвижен. В белом рубище, подпоясанном веревкой, в чёрных штанах и — неожиданно — в сапогах. Я сразу кратко определил его статус: крестьянин, безуспешно мечтающий о зажиточности. Несколько минут понаблюдал за его умелыми действиями, попутно убедившись, что он один. И лишь потом решился привлечь внимание, стараясь сделать это помягче, чтобы крестьянин с перепугу не отчленовредительствовал себе что-нибудь жизненно-нужное.
— А что, отец, немцы в деревне есть? — брякнул я первое, что взбрело в голову, придав вопросу непонятную интонацию, — то ли «своего» на оккупированной территории, то ли шутника, изнывающего от безделья.
«Отец» — как стоял вполоборота ко мне, замахнувшись для очередного удара по березовой чурке, — так и замер истуканом, предварительно вздрогнув всем телом и едва не выронив топор. Потом медленно-медленно развернулся ко мне лицом, при этом топор приопустился до уровня плеч, словно бы привёл его в боевое положение, готовясь рубануть справа по короткой диагональной дуге… Если, конечно, у его топора существовало это «боевое положение», в чём я обоснованно усомнился, глядя на треснувшее топорище и выщербленное лезвие. Рубить им, вообще-то, ещё можно было, но лучше всего молодую поросль, не толще руки. Можно было даже замахнуться и на более толстые стволы, но уж ни в коем случае не на матёрого спецназовца.
Сам же «отец» годился мне в ровесники, но только какие-то чересчур помятые жизнью. Похоже, судьба вытворяла с ним абсолютно всё, что хотела, напоследок одарив двойным комплектом морщин.
— Закуривай, батя, — протянул я ему открытую пачку «Кэмел», стараясь разрядить обстановку.
— Благодарствуйте… э-э, свой табачок имеется, — героически совладав с шоковой немотой, выдавил из себя «батя», не меняя позы.
— Вот и закуривай, раз имеется, покалякаем, — миролюбиво присел я на корточки перед ним, из дипломатических соображений как бы подставляясь под удар. — Да что ты всё в меня из топора целишься? Прицел запотеет.
— Мало ли… Ходют тут всякие, — не снимал он с меня касания цепких глаз, но топор, поколебавшись, опустил.
— Вот всяких и руби, а своих нечего, — добавил я металла в голос, внимательно наблюдая за его лицом. — Развелось лесорубов — по лесу не пройти.
Заслышав властные нотки, «батя» подобрался, взгляд приобрёл виноватый оттенок.
— Да где они, свои-то? — неопределённо махнул рукой крестьянин. — Драпают поди…
— «Драпают поди»… — передразнил я его. — Тебя, батя, как кличут-то?
— Митричем меня кличут.
— Вот я и говорю, Митрич, германец в деревне имеется?
— Боже збавь! — торопливо перекрестился он, размашисто и, похоже, привычно. — Нам и хранцуза во-о-о как хватает… А ежели ещё и германец…
— Стоп! Ты что такое несёшь? Я ж шутил… Какой француз?!
— Знамо дело какой — Буонопартий… Третьего дня пожаловали, раны зализывают.
— Эк, горазд ты заливать, Митрич! Да будто и не пьяный… Откуда ж в вашей-то Козощуповке Обалдуевского округа Бонопартию объявиться? Ты чё, мужик?
Мне показалось, что Митрич задохнулся от возмущения, хватая ртом воздух. Он в сердцах воткнул топор в пень и, оглянувшись на свою избу, выпалил:
— Какая Козощуповка! Забродье мы… А Буонопартий откуда надоть — оттель и объявился… не моего ума это дело! А остановился он, супостат, через три избы от меня, у Прокопа Семенихина, там побогаче будет…
— Ну, дела-а… — протянул я задумчиво, пытаясь собрать разбежавшиеся мысли, — вот только Наполеона мне и не хватало.
В самых смелых предположениях своих, интересуясь у Митрича диспозицией, я ожидал, как верх неожиданности, услышать, что в деревне — гитлеровцы в лице «дойчен зольдатен унд херр официрен Вермахта», ну, в крайнем случае, что зондеркоманда СС — как апофеоз юмористичности. Но чтобы напороться на действующую наполеоновскую армию?! Ну, знаете, господа вербовщики, за такие сюрпризы можно и по рылу. «Пуркуа па, месье?»
— Во-во! — поддакнул Митрич. — Токмо так-то они его и величают, промеж собой… Наполеон. Самолично слыхал.
— Слыхал, говоришь?.. А ну, побожись.
— Да вот те истинный крест! — рьяно перекрестился он. Жестами, явно отточенными ежедневными тренировками.
Между тем солнце наконец-то вырвалось из облачного плена и залило полнеба золотистым светом. Деревня понемногу оживала, наполнялась звуками, где-то невдалеке переговаривались женские голоса.
— Слышь, мил человек, а тебя как звать-то? — спохватился Митрич.
— А зови Алексеем, не ошибешься, — отвлёкся я от раздумий.
— А вот пошто ты, Алексей, так вырядился — равно аки леший? Зелёный весь… пятнами. Да ишо размёлеванный какой-то. Я как узрел, ну, думаю, всё, Митрич, отстучал ты своё топориком, никак нечистый пожаловал… Ей-богу, чуть было Кондратий меня не облапил.
— Эх ты, Митрич-Митрич! Хоть и не из Козощуповки, а всё одно — деревня ты деревней. С лешим он меня сравнивает. Да это ж новая партизанская форма. В аккурат, с неделю назад получили.
— Партизан стало быть! — облегчённо выдохнул Митрич. — Ну-у-у… а я-то уже… чуть было… А ты эта… Чьих будешь — из гусар? Аль из Василисиного воинства?
— Из как… кого воинства? — аж поперхнулся я. — С каких это пор бабы командовать стали? У вас что, мужиков рожать заставили да в юбки рядиться? Что за Василиса такая?
— Ну-у-у… Скажешь тоже — баба! Да она трёх мужиков стоит! Старостиха Василиса Кожина… из Юхновского уезда. Её хранцузы — о как боятся!
Он определённо нравился мне всё больше и больше. Подсознательно. Ненавязчиво. Этот простой русский мужик, проживавший у счастья на задворках, в приймах, даже не двоюродный, а так — седьмая вода. Было в нём что-то неуловимо «расейское», то изначальное, что потом по крупице теряло каждое последующее поколение, а к моему — уже почти ничего и не осталось. Так — чужие слова да глаза неверящие.