Невозмутимый Палафокс снова повторил, что все люди смертны, что любая боль проходит, и вообще — боль — это результат отсутствия самодисциплины. Чтобы дать наглядный урок, он подержал руку в пламени — плоть горела и съеживалась, а Палафокс невозмутимо наблюдал за этим.
— Но у этих людей нет подобной самодисциплины — им больно! — закричал Беран.
— Это действительно неприятно, — сказал Палафокс. — Я ни одному созданию не желаю испытать боль, но пока не низложен Бустамонте — или пока он жив, — такие эпизоды будут повторяться.
— Но почему вы не остановите этих чудовищ? — зарычал Беран в ярости.
— Ведь в вашем распоряжении все средства для этого!
— С таким же успехом остановить Бустамонте можешь ты.
Беран отвечал гневно и презрительно:
— Теперь я понимаю вас. Вы хотите, чтобы я убил его. Может быть, и то, что происходит сейчас — часть ваших планов. Я с радостью убью его! Вооружите меня, укажите его местонахождение — даже если я погибну, то, по крайней мере, всему этому придет конец!
— Ну что ж, — сказал Палафокс, — пришло время для следующей модификации.
Бустамонте весь сморщился и исхудал. Он расхаживал по черному ковру в фойе, стиснув руки, но пальцы все время вздрагивали, будто он стряхивал невидимые песчинки. Стеклянные двери были закрыты. Заперты. Запечатаны. За ними стояли четыре черных мамарона.
Бустамонте поежился. Когда это кончится? Он подошел к окну и выглянул в ночь. Эйльянре белел вокруг, словно город-призрак. На горизонте зловеще-багровым пламенем пылали три точки — там находились три деревни, жители которых испытали на себе всю суровость царственного возмездия. Бустамонте застонал, закусил губу. Его пальцы судорожно подергивались. Он отвернулся от окна и снова принялся ходить. За окном послышался чуть слышный свист, которого ухо Бустамонте не уловило. Затем раздался глухой звук, и Бустамонте ощутил дуновение ветра. Он обернулся и обмер. В оконном проеме стоял молодой человек в черном со сверкающими глазами.
— Беран! — каркнул Бустамонте. — Беран!
Беран спрыгнул на черный ковер, бесшумно шагнул вперед. Бустамонте сделал попытку скрыться. Но его час пробил: он знал это и не мог шевельнуться. Беран поднял руку. Из его пальца вырвался голубой луч.
Дело было кончено. Беран перешагнул через тело, сорвал печати с дверей, распахнул их. Мамароны, озираясь, отпрянули, в изумлении косясь на него.
— Я Беран Панаспер, Панарх Пао.
На Пао в неистовой радости праздновали восшествие Берана на престол. Везде, кроме валиантских лагерей, побережья Желамбре и Пона, царило такое ликование, которое, казалось, было не свойственно паонитам. Несмотря на то, что он не чувствовал к этому расположения, Беран вынужден был поселиться в Великом Дворце, а также принимать участие в помпезных ритуалах, приличествующих его положению. Первым его порывом было отменить все законодательные акты Бустамонте и сослать всех его министров на Вределтон — остров каторжан на далеком севере. Но Палафокс посоветовал ему воздержаться от столь крутых мер:
— Ты действуешь чересчур эмоционально — нет смысла отвергать наряду с плохим и все хорошее.
— Покажите мне что-нибудь хорошее, — отвечал Беран, — может быть, тогда я не буду столь непреклонен.
Палафокс с минуту размышлял — казалось, он колебался. А чуть погодя сказал:
— Ну, к примеру, Министры Правительственной Палаты?
— Все — дружки Бустамонте, все подлые, все продажные.
Палафокс кивнул:
— Это, может быть, правда. Ну, а как они ведут себя сейчас?
— Ха! — Беран засмеялся. — Они работают днями и ночами, как осы по осени, убеждая меня таким образом в своей честности и неподкупности.
— И поэтому хорошо справляются со своими обязанностями. Ты лишь внесешь сумятицу в течение событий, если избавишься от всего кабинета. Я бы посоветовал тебе действовать постепенно — освободись от слишком уж явных лизоблюдов и приспособленцев, вводи новых людей в состав кабинета лишь тогда, когда представится подходящая возможность.
Беран был вынужден признать справедливость замечаний Палафокса. Он откинулся на спинку кресла — они как раз завтракали: ели инжир, запивая его молодым вином, сидя в саду на крыше дворца. Он овладел собой.
— Пока мне довольно незначительных изменений. Моя главная забота, мое предназначение — восстановить ритм прежней жизни на Пао. Я планирую рассеять валиантские лагеря по всей территории Пао, на значительном расстоянии друг от друга, и сделать нечто подобное с поселениями текникантов. Все эти люди должны изучить язык Пао, чтобы влиться в общество паонитов.
— А когитанты?
Беран побарабанил костяшками пальцев по столу:
— Я не хочу, чтобы Пао стал вторым Брейкнессом. Да, у нас есть все предпосылки для создания на планете тысячи институтов — но преподавать в них должны паониты, причем паонитские предметы и на паонитском языке.
— О, да, — вздохнул Палафокс. — Ну что ж, ничего лучшего я и не ожидал. Вскоре я возвращаюсь на Брейкнесс, а ты можешь вновь отдать Нонаманд пастухам и косарям.
Беран с трудом скрыл удивление — покорность Палафокса насторожила его.
— Определенно, — сказал он наконец, — у вас на уме совсем другое. Вы помогли мне сесть на Черный Трон только потому, что Бустамонте не желал сотрудничать с вами.
Палафокс улыбнулся сам себе, очищая инжир.
— Я ничего не планирую. Я лишь наблюдаю и даю советы, если того требует ситуация. Все, что сейчас происходит, — часть плана, очень давно разработанного и действующего.
— Может возникнуть необходимость расстроить этот план, — сказал Беран.
Палафокс беспечно ел инжир:
— Ты, естественно, вправе попытаться.
В течение нескольких следующих дней Беран много размышлял. Палафокс, видимо, считает его действия предельно предсказуемыми и уверен в том, что он будет, как автомат, реагировать так, как это благоприятно для Палафокса. Это предположение заставило Берана быть осторожным, и он решил повременить с действиями против трех новых паонитских сообществ.
Великолепный гарем Бустамонте он распустил и занялся формированием своего собственного. Это было необходимо: Панарх, не имеющий соответствующих его положению наложниц, воспринимался бы с подозрением. Беран и сам не чувствовал к этому особого нерасположения, а поскольку он был красив, молод и к тому же снискал в народе славу героя, проблема состояла не столько в поиске, сколько в выборе.
Но дела государства оставляли слишком мало времени для удовлетворения своих желаний и потворства прихотям. Бустамонте переполнил колонию каторжан на Вределтоне уголовными и политическими преступниками, к тому же смешал их вместе. Беран объявил амнистию — она касалась всех, кроме самых закоренелых злодеев. Бустамонте также в последнее время своего правления очень увеличил налоги, и они уже приближались к изнурительным для народа величинам, как во время Аэлло. К тому же чиновники-взяточники взимали еще и дань в свою пользу. Беран действовал решительно, переведя продажных чиновников на низкоквалифицированные работы с тем, чтобы заработки шли в уплату их долгов.