Но впечатление это мигом развеялось, стоило только страннику подойти поближе и улыбнуться отцу Евлампию белозубой улыбкой, такой открытой и доброжелательной, что сердце деревенского батюшки мигом растаяло в ее лучах.
— Здравствуй, батюшка, — молвил странник, кланяясь отцу Евлампию в пояс. — Не ты ли будешь отец Евлампий, настоятель местного храма?
— Истинно так, — подтвердил батюшка и слегка приосанился, некстати вспомнив, что бос и что борода у него не чесана. — Как же не я? Не так велика наша деревня, чтобы двух священников содержать. И одного-то еле-еле кормит...
Тут он спохватился, что говорит что-то не то да вдобавок еще и привирает, — кормился он со своего прихода очень даже недурственно — и, решив более не гневить Господа, умолк.
— Ну, я-то не священник, — отозвался странник, по-видимому истолковавший слова отца Евлампия как-то превратно. — Я — так, путник мимохожий...
— Однако ж духовного звания, — не преминул заметить отец Евлампий.
— Был духовного, а теперь — так, расстрига, — произнес странник. — Некогда звался я отцом Константином, в миру же кличут меня Тихоном. Сложил я с себя сан, батюшка, ибо многогрешен и недостоин служить Господу нашему, Иисусу Христу.
— Сам сложил? — спросил отец Евлампий, чело которого нежданно омрачилось.
Странник заметил набежавшие на светлый лик батюшки тучки, но виду не подал, поняв, что находится на правильном пути.
— Сам, — сказал он. — Да и как не сложить, когда на душе моей тяжкий грех смертоубийства?
— Чего ж ты здесь ищешь? — спросил отец Евлампий, беспокойно переступая босыми ногами в росистой траве. Будучи от природы человеком робким и мнительным, он побаивался церковного начальства и мысленно уже подыскивал себе оправдания, коих никто не собирался у него спрашивать. — Не надобно ль тебе духовное утешение?
— Благодарствуй, батюшка, — с легким и, как показалось отцу Евлампию, слегка насмешливым поклоном ответил расстрига Тихон. — Духовное утешение никогда не помешает, однако меня сейчас более заботит то, как мне искупить свою вину перед Господом.
— Покаянием, сын мой, — настраиваясь на привычный лад, нараспев проговорил отец Евлампий, — покаянием и искренней молитвой. Ну, и богоугодными делами, конечно.
— Истинно так, — крестясь, согласился расстрига. — Истинно так, батюшка. Тем я и занят. И, сдается, ты, батюшка, можешь мне в моем богоугодном деле помочь.
С этими словами он задрал подрясник, под коим обнаружились уже упомянутые грубые сапоги и заправленные в них барские панталоны, и, порывшись в карманах, подал отцу Евлампию сложенный вчетверо лист бумаги — захватанный, грязный, сильно потертый на сгибах. Батюшка принял от него лист, развернул с превеликою осторожностью и, отставив подальше от глаз, — к старости батюшка сделался дальнозорок — стал читать.
Первым делом ему бросилась в глаза подпись архиерея, и он, даже не читая остального, догадался, о чем пойдет речь в послании владыки. Дабы проверить свою догадку, он дочитал письмо до конца, кивнул и со вздохом промолвил:
— Заходи в дом, странник. Оголодал, небось, с дороги-то? Заодно и потолкуем.
Усадив облеченного доверием гостя в красном углу, отец Евлампий разбудил матушку и велел ей собирать на стол да не забыть подать бутыль столь любимой им вишневой наливки. Матушка принялась было ворчать, поминая ирода, коему только того и надобно, что спозаранку залить глаза, но отец Евлампий только раз негромко сказал: «Цыц!» — и матушка умолкла. Как-никак она прожила с отцом Евлампием не один десяток лет и умела читать по его лицу, как в открытой книге. Сейчас это знакомое до последней морщинки лицо было омрачено какой-то серьезной заботой — много более серьезной, чем простое желание опрокинуть пару стаканчиков вишневой наливки.
Посему уже через четверть часа накрытый праздничной скатертью стол был уставлен мисками, блюдами и горшками, испускавшими вкусные запахи, а посреди всего этого великолепия, поблескивая стеклом, высилась бутыль с наливкою. Прочтя молитву, батюшка благословил трапезу, и посланник архиерея немедля набросился на еду с жадностью оголодавшего волка.
Отец Евлампий, коего предстоявший разговор совершенно лишил аппетита, не столько ел, сколько ковырялся в еде; матушка же и вовсе не ела — сложив руки на животе под передником, смотрела, как ест расстрига Тихон, жалостно вздыхала и подкладывала на тарелку то куриную ножку, то кусочек колбаски — словом, что было на столе, то и подкладывала. Отец Евлампий со своей стороны орудовал бутылью, наполняя стопки; после третьей он почувствовал, что с него, пожалуй, будет, и наливал теперь только расстриге, который хлопал стопку за стопкой с видимым удовольствием, но без видимого эффекта. Глядя, как он управляется с едой и вином, батюшка подумал, что гость, верно, не зря сложил с себя духовное звание — уж слишком явно он был привержен земному, чтобы хорошо служить Господу. Но владыка, конечно, был прав, доверив свое поручение именно ему: выпади сия работа на долю отца Евлампия, он бы, верно, и не знал, с какого конца за нее взяться.
Утолив первый голод, расстрига отвалился от стола, похлопал себя по вздувшемуся животу и, поблагодарив матушку за отменное угощение, повернул свое бритое лицо к отцу Евлампию.
— Потолковать бы нам, батюшка, — сказал он.
Отец Евлампий только глянул на матушку, и та, пробормотав какой-то вздор насчет кур, коих надобно покормить, удалилась из горницы. Когда дверь за нею затворилась, расстрига с хрустом потянулся и, ковыряя ногтем в зубах, невнятно молвил:
— Ну?
— А чего — ну? — растерявшись, а оттого немного агрессивно откликнулся отец Евлампий. — Говори, странник, какая тебе от меня помощь требуется. Чем смогу, помогу, а только пользы от меня в этом деле как от козла молока.
— Да ты знаешь ли, о каком деле речь? — спросил расстрига, без спросу наливая себе вина.
— Как не знать, — ответил батюшка. — Был я у владыки месяц назад. Он мне и про дело рассказал, и насчет тебя, странник, предупредил: придет, дескать, человек с письмом от меня, так ты уж его не обижай...
— Вон как? — удивился Тихон. — Про дело, говоришь, рассказал владыка? Это за что ж тебе, батюшка, такое от него доверие? Дело-то как-никак секретное!
— Живу без греха, Бога не гневлю, — степенно ответствовал отец Евлампий, — оттого и доверие. Думается мне, прельстила владыку близость моего прихода к имению княжны Вязмитиновой.
Расстрига Тихон потер ладонью лоб, чтобы широкий рукав подрясника скрыл появившееся на его лице выражение злобы и, чего греха таить, некоторого испуга.
— А княжна-то здесь при чем? — спросил он, когда почувствовал, что вернул контроль над собственным лицом. — Нешто владыка думает, что это Вязмитиновы царскую казну к рукам прибрали? Коли так, про нее забыть надобно — у княжны не больно-то отберешь.
— Окстись, сын мой, — сердито молвил отец Евлампий, — не гневи Бога! Что ты такое говоришь? Ты мне про княжну не рассказывай, я ее поболее твоего знаю. Она копейки чужой не возьмет. Да и не в деньгах дело, согласись. Уж ты-то, верно, об этом лучше иных-прочих знаешь. Церковь православная не за златом охотится...