— Однако! — отскакивая назад, с нервным смешком воскликнул Хрунов. — Вертеть саблей вы умели всегда, но кто, черт возьми, обучил вас мужеству?!
— Жизнь, — лаконично ответил поляк, переходя в атаку. — Жизнь после смерти многому может научить. Сейчас ты узнаешь, пес, чему!..
Поручик Хрунов попятился, с трудом удерживая клинок в ладони и кое-как отмахиваясь от разящего, внезапно вылетающего из пустоты железа. Ему уже начало казаться, что против него бьется целый легион, одна сабля обратилась в десяток, десяток — в сотню, а проклятый поляк, у которого не хватило учтивости остаться мертвым, продолжал теснить его с хладнокровным мастерством ожившей статуи Марса. Хрунов понял, что дело дрянь, — за время своей загробной жизни Огинский и впрямь сильно переменился.
Между тем лужа горящего масла потихонечку растекалась вширь. Жадно пожирающий топливо огонь начал понемногу выдыхаться, утрачивать силу, и тут один из последних умирающих язычков пламени коснулся припорошенного известковой пылью шнура, прятавшегося в углублении пола. Фитиль, дожидавшийся своего часа три долгих года, фыркнул и зашипел, выбросив фонтанчик искр и струйку голубого дыма. Противники рубились в трех шагах от него, ничего не видя и не слыша, кроме лязга и сверкания смертоносной стали.
Первым заметил смертельную опасность Огинский, стоявший лицом к бочкам.
— Матка боска! — в ужасе воскликнул он, на мгновение опустив саблю. — Порох, холера ясна!..
Хрунов не успел осознать его слов. Он увидел лишь внезапно возникшую брешь в непробиваемой защите поляка и из последних сил обрушил свой затупившийся клинок на ненавистное черноусое лицо, косо разрубив его пополам. Брызнула кровь, и в то же мгновение невидимая, но сильная рука толкнула Хрунова в спину, подняла в воздух и, как тряпичную куклу, швырнула на кирпичную стену. Перед глазами у него полыхнуло слепящее полотнище белого света, тут же сменившееся спасительной чернотой, и поручик так и не услышал взрыва, обратившего его тело в горстку горячего праха.
Береговой откос тяжело дрогнул, заставив взволноваться посеребренную луной гладь Днепра, когда северная башня кремля, на мгновение приподнявшись над землей, покосилась, осела и провалилась вовнутрь, выбросив к небу тяжелое облако дыма и едкой известковой пыли.
* * *
— Так, значит, вы, батюшка, с самого начала знали, в чем тут дело? — спросила Мария Андреевна, не открывая глаз.
Отец Евлампий закряхтел от великой неловкости и поспешно опрокинул стопочку вишневой наливки, подумав мимоходом, что лгать тоже надобно уметь, дабы грядущая небесная кара не усугублялась карой земною — вот, например, как сейчас.
Княжна сидела в легком плетеном кресле у стола, установленного на открытой террасе вязмитиновского дома, который вся округа, и отец Евлампий в том числе, обыкновенно именовала дворцом. Батюшка сидел напротив нее, имея у правой руки ополовиненный графинчик, а рядом — только что опустошенную стопку. Невиданной красоты стеклянная ваза сверкала на щедром августовском солнце, бросая на белую скатерть синие блики; в вазе горкой лежали румяные яблоки, аромат коих без труда улавливал даже утративший былую чувствительность нос отца Евлампия. Легкий ветерок колыхал занавески на открытых по случаю теплой погоды окнах и трепал кружева на платье княжны.
Мария Андреевна сидела, откинувшись на спинку кресла, и с закрытыми глазами подставляла лицо последним теплым лучам. Прошел уже без малого месяц с той страшной ночи, когда она, связанная и окровавленная, выбиралась по грудам битого кирпича из обрушенных взрывом подземелий. Синяки и ссадины, полученные ею в ту ночь, уже зажили, не оставив по себе следов; что же до ран душевных, кои, как известно, заживают много медленнее, а то и вовсе не заживают, то о них отец Евлампий мог только догадываться. Покинув свою спальню, где провела в добровольном затворничестве более трех недель, княжна была с виду такой же, как всегда: милой, очаровательной, приветливой и ровной со всеми. Она даже улыбалась не реже, чем обыкновенно, и чувствительный отец Евлампий даже не пытался представить, чего ей это стоило.
— Да что я знал-то? — отмахнулся он и поневоле отвел глаза, хотя княжна по-прежнему на него не смотрела. — Знал только, что церковь эту рукопись ищет, да говорить не имел права: архиерей строго-настрого запретил. Оттого-то, матушка, я в твой дом обманом и втерся, за что мне до сего дня стыдно — ей-богу, мочи нет! А что змей этот, иезуит, уж в городе — ну, откуда, скажи, мне было про, это знать?
— Так вот что вы в моей библиотеке искали! — Губы княжны тронула улыбка, ее лучистые глаза открылись и ласково взглянули на батюшку. — А я-то думала, что вы и впрямь историей заинтересовались...
— А я и впрямь заинтересовался, — с некоторой запальчивостью объявил отец Евлампий. — Дед ваш покойный, князь Александр Николаевич, великого таланта человек. Основательно излагает — ей-богу, как начнешь читать, так и не остановишься, покуда до конца не дочитаешь. Матушка Пелагия Ильинична даже неладное заподозрила. Где, говорит, тебя носит, старого греховодника.
Княжна рассмеялась.
— А для дела-то нашли что-нибудь? — спросила она.
— И для дела, матушка, нашел. Кабы ирод этот, иезуит, который у тебя в дому поселился, меня спросил, так я бы ему сказал, что никаким Иваном Грозным в нашем кремле и не пахло. Князь Юрий Голицын тот клад схоронил, а злато и книги разные взял в Мстиславле, куда Голицыны в былые времена воевать бегали. Давали им там обыкновенно по шапке, однако в тот год взял князь Юрий добычу великую и замуровал в кремлевских подземельях, а дед твой покойный про это в библиотеке голицынской прочел да в свой дневник-то и записал. Такие-то дела, матушка. Церковь наша святая наугад действовала, ибо место, где царь Иван свою библиотеку схоронил, никому не ведомо и в летописи, где про то место говорится, ничего толком не разобрать. Одного я не пойму, как паписты про библиотеку прознали?
— Тайник князя Голицына вскрылся, когда французы пытались подорвать кремль, — сказала княжна. — Видимо, в это время там кто-то был, и этому человеку удалось не только выбраться из подземелья, но и вынести оттуда клочок пергамента. Вот он. — Княжна положила на стол маленький, похожий на прошлогодний дубовый листок клочок пергамента. — Его нашли на теле иезуита. Видите буквы? Здесь написано «...ократе...». Очевидно, это часть имени Сократ, или, по-гречески, Сократес. Сопоставив легенду об укрытой в каком-то кремле библиотеке царя Ивана и якобы хранящемся в ней труде Сократа, отцы-иезуиты, коим посчастливилось завладеть этим клочком, решили почему-то, что напали на след этой мифической рукописи. Они прислали сюда своего эмиссара, который погиб, фактически держа в руках книгу, которую искал.
— Ту самую? — насторожился батюшка.
— Нет, конечно, — улыбнулась княжна. — Той самой, как вы выражаетесь, книги, скорее всего, попросту не существует. Это миф, отец Евлампий, химера.
— Химера, ага, — недоверчиво покивал батюшка. — А это как же?
Он осторожно ткнул пальцем в пергаментный клочок.